– Ну и что дальше? – спрашивает Юстина. Я смотрю на нее, она не смотрит на меня, но впервые с вчера – улыбается. Это хорошо. Еще пару часов назад было так тяжело, что у меня до сих пор все болит. Особенно голова.

– Ну, и она пошла к нему, года три они вместе были, но потом она вдруг выставила его на улицу, пошла в суд, что он над ней издевается, а он за ней все с цветами лазил. Она говорила, что он ку-ку совсем, пыталась объявить его чокнутым, на самом деле ей тот дом нужен был и бабло, он тридцать лет в Германии работал, главным в поезде ездил, бабла было немерено, а в ее представлении – еще и в сто раз больше. Устроила скандал, что, мол, изнасиловал ее, бил. Переколбасила соседок, чтобы дали показания в ее пользу. Ну, всякая такая хрень.

– А он?

– Он пришел с цветами и кольцом. И куски «Ромео и Джульетты» цитировал. В зале суда, при людях, при всех. Он и правда был романтический парень, – заявляет Одыс и отпивает кофе, а Юстина снова начинает смеяться. Это хорошо, что она смеется.

Вечером она плакала. Я немного выпил. Сперва с Гжесем, потом еще немного сам, и всякое такое. Гжесь нашел смагу. На вкус – как навоз, била током; мы выпили немного, но все же. Слушали «Блэк Саббат». Я говорил о могиле мамы, что не знаю, почему отец считает ее грязной; Гжесь говорил о том, что Оззи Озборн должен бы уже давно помереть, хотя если бы они сыграли в Зыборке в оригинальном составе, то он, возможно, и пошел бы на их концерт. И всякое такое.

Потом Гжесь пошел куда-то в город, а я вернулся домой. Взобрался наверх. По дороге наткнулся на Агату. Она начала что-то мне говорить, что-то о Юстине, я сказал, чтобы отвалила. Смага была страшной настолько, что прежде чем поговорить с Юстиной, я пошел в ванную и облил голову холодной водой.

Юстина ненавидит, когда я пью. Считает, я тогда превращаюсь в живую половую тряпку. Что тогда она не прикоснулась бы ко мне даже через другую тряпку.

Когда я вошел в комнату, стараясь шагать ровно, увидел, что она лежит на постели и плачет. Горела одна ночная маленькая лампочка в солевом кристалле, которую она привезла из дому. В мягком желтоватом свете наша комната стала походить на то, чем когда-то была – на чердак.

Отреагировала чуть ли не на тринадцатый только вопрос: в чем, мол, дело. Показала пальцем на газету, которая лежала на столе. Я начал читать.

– Опубликовали твою статью? – спросил ее.

– Сука, ты такой пьяный, что даже не понимаешь, – ответила она.

– Я не пьяный, – соврал я как дурак.

– Ты не понимаешь, опубликовали все под фамилией какого-то пидора, – сказала она, плача по-настоящему, заливаясь слезами, красная и опухшая, словно ее в самый центр лица укусила огромная пчела.

Я сел на стул.

– Понимаю. Этот твой… парень, твой парень, господин управляющий, немного тебя натянул, – сказал я. Был пьян и доволен собой, потому что не сказал бы такого трезвым.

– Миколай, что ты плетешь? – ответила она. Встала с постели.

– Трахнул тебя. И буквально, и переносно. Трахнул тебя, скажем так, в полном смысле слова, – говорил я и чувствовал, что вот-вот начну смеяться от собственных слов.

– Слушай, иди к Гжесю. Иди к Гжесю, пока не стало поздно, – сказала она.

– А в смысле – «поздно», а, Юстина? Уже поздно, – ответил я, встал тоже, уже не обращая внимания, стою ли я ровно, взял газету, бросил на пол. Юстина крикнула, чтобы я валил.

– Мы, по сути, никогда об этом не говорили, – ответил я, поскольку это было правдой, мы, по сути, никогда об этом не говорили. – А поговорить нужно. Поговорим, Юстина. Поговорим, что случилось. Я не знаю, что случилось. Сколько раз ты с ним трахалась? Как долго ты с ним трахалась? Скажи мне. Скажи мне, я думаю, что имею право знать, – мне говорилось так легко, что казалось, будто я пою.

Люблю быть пьяным. Все любят быть пьяными, но я люблю вдвойне. Когда я пьян, перестаю переживать. Клал я на то, будет все хорошо или плохо. Совершенно перестаю напрягаться, бояться, думать о последствиях. Мозг, обложенный компрессами, освобождает тело, исчезают воткнутые в него провода, оно снова становится костями и мясом.

– Сейчас? – спросила она и ответила за меня: – Нет, не сейчас.

Я чувствовал себя страшно легким. Не пойми почему подумал, что так должны бы чувствовать себя одержимые.

– Он трахал тебя лучше меня? – спросил я.

– Перестань, – сказала она тихо.

– У него хуй длиннее? Я это понимаю. Правда. У меня ведь не… не знаю… – И, наверное, чтобы показать ей, о чем говорю, расстегнул ширинку.

– Не сейчас, – сказала она еще тише.

– Если я говно, ноль, Юстина, то хотел бы знать, отчего так, я ведь не просто говно, не просто потому что воняю и коричневый, и вылез из чьей-то жопы, неважно из чьей, потому что из всех жоп лезет одно и то же, верно? – я был убежден, что мои слова такие меткие и веселые, особенно когда я говорю их с полуспущенными штанами.

– Что ты делаешь? – спросила она.

– Помогаю тебе, – отвечал я, смеясь. – Уменьшаю твои угрызения совести.

– Ступай к Гжесю, прошу, – повторила она.

– Все для тебя. Только бы тебе помочь. Гляди. Помогаю тебе, – я взял что-то со стола, кажется, кружку, и метнул ее в стену.

Случилось что случилось, такое бывает, и нельзя отыграть такое назад, такие вещи оставляют неотстирываемые пятна, она подошла и толкнула меня, а я толкнул ее, она упала на постель и издала глухой крик, а я стоял некоторое время, а потом подбежал и уселся на нее сверху, и что-то (я был уверен в близости, в общности с этим «чем-то») заставило меня упасть на нее и накрыть ладонью ее лицо. Я почувствовал, как что-то заболело у меня внизу живота.

Я знал, что когда сниму ладонь с ее лица, она примется орать.

– Ну и что, господин Гловацкий? Бардак, верно? – спрашивает женщина.

– Ну что вы такое говорите, Зыборк – он словно «Северная сторона» [45], оазис спокойствия, – Ольчак смеется.

– Как по мне, у Берната просто маковка перегрелась, вот он и полез в лес и заблудился, – говорит Одыс, стоя рядом. С вожделением глядит на холодильник с пивом. На его седых усах остались следы от сигареты. У него поломанные черные ногти, до половины сожранные грязью.

– Это у тебя маковка перегрелась, Одыс, – говорит отец.

– Как у Ведьмака, – говорит женщина, заливая кипятком растворимый кофе в стакане.

Юстина фыркает смехом, впервые за две недели. Спрашивает:

– Ведьмака?

– Да есть тут такой, – отвечает отец и показывает пальцем на стакан с кофе. – Тереса, начальница ты моя, я бы тоже выпил.