За окном проклевывается рассвет. Он туманен, весь в патине, уже не взрывается, а медленно просачивается в небо, словно кто-то вводит шприцом красноту в черноту. Этот рассвет – не обещает солнца. По радио яростные бредни двух политиков, что-то насчет внезапного обострения международной ситуации. Мой отец, послушав, приглушает звук.

– Они так плюются, когда говорят, что мне, когда слушаю, лицо приходится вытирать, – говорит он.

* * *

Я сижу посредине на двухместном пассажирском сиденье, глядя между отцом, который ведет, и Юстиной, которая смотрит в окно, ничего не говоря и куря сигарету. Отец позволил ей курить, потому что, как говорит, у него есть элементарное чувство справедливости. Ольчак и Одыс, работники отца, каждый день ездят в этой машине и тоже в ней курят.

– Когда дымят, то хотя бы на миг пасти затыкают, – говорит отец.

Сейчас пять утра, в салоне пахнет бензином, испорченной едой и свежим хлебом; этот последний запах – такой вездесущий, что кажется искусственным, словно мы везем сзади не несколько десятков лотков с булками, а канистры концентрированного запаха для распыления в гипермаркетах.

– В какое село сначала? – спрашиваю отца.

– Туда, где можно увидеть, что тут на самом деле происходит, – отвечает он.

– То есть – куда? – спрашивает Юстина.

– Сначала в Пустынь. А потом в Пепельный Сад.

Эти названия едва ли что-то мне говорят, я знаю, что они существуют, я слышал о них – но и все.

– Ты поднял нас в такую рань, что я сперва подумал, будто мы едем на рыбалку, – говорю лишь для того, чтобы не молчать.

– Вы для рыбалки не подходите. Не умеете сидеть тихо, – отрезает отец.

– Я ничего не говорю, – отзывается Юстина.

– Зато вертишься, – отвечает он.

Мы едем туда, куда едем, потому что отец развозит хлеб. Ежедневно утром в половину магазинов в Зыборке, а потом – по всем окрестным селам. Он мог бы этого и не делать, но не доверяет никому. Без него тут никто ничего нормально не сделает, говорит он. Нанял трех пекарей, а еще Ольчака и Одыса, которые в пекарне выполняют все, кроме печения, – убирают, возят, грузят на лотки, разгружают.

Отец развозит хлеб и тем, кто не может купить еду. Его хлеб обычный, ни хороший ни плохой. Обычный. Как и булки: познаньские, с «жопкой», нам давали такие на большой перемене в средней школе с гомогенизированным творогом и стаканом какао.

Когда мы доезжаем до села, уже светает. Отец останавливает машину на обочине. Село протянулось вдоль дороги, это десяток домов, некоторые старые, из красного кирпича, еще довоенные, другие выстроены после войны, плоские и запущенные.

Мы останавливаемся перед магазином, серо-бурым домиком, словно слепленным из глины и пыли. Цветная металлическая табличка просто объявляет: «МАГАЗИН». На стене – доска объявлений, на ней – информация о диско-концерте группы «Анекс», объявление: «Не подписывай договора, потеряешь право на возмещение, контакт», еще объявление: «Не у кого занять, кончились возможности, кредит с хорошим процентом, без документов, телефон», поблекший желтый плакат, рекламирующий близящийся фестиваль «Праздник Колоса», некролог чувака, которого звали Эдмундом Магерой, прожил 85 лет. Дверь в магазин преграждает ржавая решетка.

Отец отодвигает щеколду, некоторое время смотрит на лотки с хлебом, смотрит на дорогу, и тогда, словно по его желанию, появляется едущая машина, постукивающий серо-грязный «гольф». Отец глядит на него некоторое время, потом подходит к решетке и начинает ее трясти, скоба металлической защелки постукивает о ржавые прутья.

Из машины выходят Ольчак и Одыс. Я уже успел с ними познакомиться, вчера, после похорон. Это черствые и прямолинейные люди. Производят впечатление мужиков посерьезнее, чем предпочел бы думать о них отец. Ольчак – высокий, хорошо сложенный, лет сорока, у него модная прическа, кривые зубы и отблеск безумия в глазах. Он дерганый, движется в такт песне, которую слышит только он, то и дело оглядывается и давит сапогом землю, словно тренируясь гасить сигарету, что все еще у него на губе.

– Ха, а с тобой что случилось? – спрашивает Ольчак, глядя на мою повязку. Видно, что он человек, которого интересуют проблемы.

– Споткнулся на лестнице, – отвечаю я.

Он пожимает плечами.

– Или головой в стену колотил? – спрашивает Одыс, его коллега. Это мужик постарше, за пятьдесят, с редкими, всклокоченными, давно не стриженными волосами и помятым жизнью и водкой лицом, в котором, однако, есть и хрупкость, ум – возможно, из-за его резкого, птичьего рисунка.

Я не помню их. Ольчака не знал, поскольку тот ходил в технарь, а я не слишком хорошо знал чуваков из технаря, то есть знал их в той степени, в какой они нас порой гоняли, трясли на мелочь и прописывали поджопники. Может, Ольчак и был среди них. Думаю, сегодня он никого не выставляет на мелочь, зато регулярно ходит в «Панаму», дискотеку, что находится в подвалах неработающего пивзавода, неподалеку от замка. Это заведение-конкурент «Андеграунда». Вроде бы даже получше – там больше света, громче музыка, владелец, некий Альф, приятель Мацюся по старым временам, не торгует паленой водкой в баре, как Чокнутый в «Андеграунде». Все это я знаю от Гжеся. От отца знаю, что Ольчак спускает в «Панаме» всю зарплату, а потом еще и одалживает; его профессиональный номер – это раздеться догола и танцевать макарену с голой жопой, а потом – ходить на руках. Мой отец считает Ольчака человеком, которому не поможет даже закрытое отделение в психбольнице.

– Его жена – нормальная девушка. Не хочу, чтобы тянула все это сама, потому он у меня и работает, – сказал он, когда я познакомился с Ольчаком впервые. Протягивая мне руку, тот сплюнул под ноги.

Теперь Ольчак без вопросов отталкивает Юстину плечом и, хотя заржавевшая решетка все еще закрыта, хватает поддон и с тихим сопением ставит его под дверью.

– Сколько им? – спрашивает у отца.

– Придет – скажет, – отвечает мой отец и еще раз встряхивает решеткой.

– Ну, уже идет, – со двора за магазином выныривает женщина: крепкая, неопределенного возраста, в свитере, трениках с четырьмя полосками и в шлепках, открывает калитку, раздраженная на весь мир, то и дело отгоняя невидимую, но надоедливую муху.

– Иду, иду, минутку, поспать не дают, – говорит она. У нее низкий и горький голос, словно бы изъеденный растворимым кофе на ржавой воде и дешевыми сигаретами.

– О, глянь, Магера помер, – говорит Одыс, глядя на некролог.

– Это который любовник? – спрашивает мой отец.

– Любовник? – Юстина удивлена.

– Печальная была история, – смеется он. – Очень печальная, почти романтичная.

– Жаль его, – говорит Одыс.

– Какая история? – спрашиваю я.

– Эх, этот Магера работал на железке. И влюбился в бабу, девушку, Элку Поверскую из Зыборка. Это было еще в шестидесятых. Любил ее безумно, понимаешь. Потом увидел ее на танцах, на моторе, с другим парнем. Ну и показал, чего стоит, честь, мужество, все такое. Парня прогнал, ее тоже прогнал, а потом выехал, понимаешь, в Германию, ну, поскольку был мазур. А потом вернулся, через тридцать лет, внезапно. Домик купил, вон тот, – Одыс показывает на едва живой домик в конце дороги. – Ну а как вернулся, первое, что сделал, это погнал к Эльке. Она уже вдовой тогда была. С букетом цветов к ней приехал, серенады выл под окнами. С ума сойти, сука, как он выл. Пока старый Галевский, что жил рядом, не захерачил в него горшком. Ну, через тридцать лет, представь себе.