– Ну, был тут у нас один такой, молодой Бляшка, который на лесника учился в Ручане-Ниде [46],– говорит госпожа Тереса, готовя кофе для моего отца.

– Да на какого там он лесника учился, он корзины плел в дурдоме, – говорит Ольчак, беря леденец из пластиковой чашки. – Он же чокнутый.

– А ты, блин, профессор, – отвечает Тереса, и все смеются.

– Ординарный, – ухмыляется Ольчак.

– Ну, Ведьмак – где покинутый немецкий дом в лесу, недалеко от реки, он туда въехал, без электричества жил. Библию наизусть учил, сам себя пытался распять, руку себе гвоздем к доске приколотил, но вторую – не смог. Антосяка молодого взял, чтобы тот ему помог со второй рукой. Но Антосяк взял деньги и удрал.

– И что, типа и Бернат так же сделал? – спрашивает Ольчак. – Типа так же? Цыгане из Млавы на всех разозлились, вот и все. На него, на Мацюся, на Мачеяка. Те стали неудобны, у Берната и вообще долг был у цыгана, у старого Гавола, как там его, Тобека…

– Ольчак, да закрой уже пасть, – говорит мой отец.

Тереса качает головой, вытирает нос платком. Она худая, жилистая и твердая, когда открывает рот, на верхней ее челюсти видна серебристая «единичка». Мой отец отставляет стакан с опивками на стол и вытирает рот.

– Нам нужно ехать, – говорит.

– Ну и как, когда делаете новый пикет? Потому что мы, из Пустырей, приедем, – говорит Тереза, выходя из-за прилавка. Мой отец смотрит на эту маленькую, жилистую, сухую женщину с вниманием и уважением.

– Теперь это уже референдум, – говорит отец.

– Солтыс приедет, все приедем. Ведь нельзя так, как эта сука себе надумала, чтобы людям дома рушить, – говорит Тереса и при слове «сука» машинально сплевывает на пол своего магазина.

– Нельзя, – повторяет мой отец, и она только тогда отпускает его руку, вытирая сапогом пятно слюны на полу.

Я снял ладонь с ее рта. Знал, что она не станет кричать, но боялся, что меня укусит. Хотел ее трахнуть. Хотел выгнать его из нее. Хотел таким образом его убить. Трахнуть ее так, как он ее трахал. Вот просто. Он над этим даже не задумывался. В этом я был уверен. Я был уверен, что он увидел ее где-то и подумал, что возьмет себе. Как человек думает, что сделает себе бутерброд или что выпьет пива. Неважно, что у нее было кольцо на пальце. Неважно, что сперва – вероятно – она ему отказала. Это не имело значения. Есть такие люди, которые видят что-то – и сразу суют себе в карман. Никогда не перестанут меня поражать. Такие люди – колдуны. У них невозможно выиграть, потому что они не признают правил, действуют поперек реальности. По сравнению с ними мы все – говно.

– Расскажи, как он это делал, – я пытался стянуть с себя штаны. Сперва она даже не реагировала.

– Это семейное изнасилование, – голос был холодным, как хирургическая сталь.

– Лизал тебе киску? – спросил я. Это и правда меня интересовало. Через секунду она и сама заслонила себе рот.

– Как вы это делали? Скажи мне, Юстина, – спросил я.

– Быстро, – ответила она.

– Быстро? – засмеялся я. Стянул ей штаны до колен, содрал трусики. Ее тело было холодным, все мышцы напряжены и сведены судорогой.

Я прижал губы к ее ладони, которую она держала на лице.

– Это изнасилование, Миколай, – сказала она снова. Очень тихо. Я услышал, как кто-то ходит по первому этажу. Наверняка Ясек пошел в ванную. Я улыбнулся ей. Тем более, она не могла кричать. Я подумал вдруг, не пойми отчего, что ненависть – это такая сильно измазанная любовь. Любовь, полная жирных пятен, любовь, которой вытирали пол. Я воткнул колено между ее ног, пытаясь развести те в стороны.

– Ты будешь об этом жалеть, Миколай. Будешь об этом жалеть, – сказала она. В ее глазах появились слезы.

– Тогда ты тоже плакала? – спросил я, пытаясь воткнуть в нее член.

С того времени, как она мне об этом рассказала, мы почти не спали друг с другом. На самом деле она даже ни разу меня не поцеловала. Прикасалась ко мне только случайно, натыкалась на меня, лишь когда мы не помещались в одном пространстве, в коридоре, в дверях. Наверное, это нормально. Наверное, так ведут себя люди, которые изменили. До какого-то момента. Измена. Думаю, что есть много нейтральных слов, которые расходятся со своим значением; много – но только не это.

– Ты будешь об этом жалеть, Миколай, – повторила она.

– Как ты, сука, вообще могла это сделать? – спросил я.

Сначала я ослеп, и только потом почувствовал боль, болело все сразу, и тогда я понял, что свалился с кровати. Боль разливалась по голове, как теплый парафин. Когда я открыл глаза, увидел, что она стоит надо мной с соляной лампой в руке.

– Сделай так еще раз – и я тебя убью, – сказала она.

Я почувствовал что-то теплое и липкое у себя на волосах.

– Вызови «скорую», – сказал я.

– Оставайся на полу, – ответила она.

Я хотел, чтобы она увидела, что сделала. Спрятал член в штаны. Попытался встать. Не получилось. Снова свалился на пол.

– Я уезжаю отсюда. Через несколько дней, – сказала она тихо и спокойно, как всегда, когда говорила всерьез, а я провалился в свинцовый и тяжелый сон и в последний миг при сознании думал, что умираю.

А потом проснулся от голоса моего отца, который спрашивал у нее, что случилось.

– Упал с лестницы, – услышал я, как она говорит, и должен признаться, что меня это даже позабавило. Меньше позабавила та херня, что я сделал собственной жене. Это до сих пор давит мне на череп. Словно кто-то привязал кусок резины к голове, чтобы сделать ее тяжелее.

Машина уже не подскакивает, голова чуть меньше болит, дорога в меру ровная, вдоль нее тянутся поля, перерезанные узкими туннелями речек и запруд. Уже светает, солнце несмело выглядывает из-за стены туч и смотрит в воду, на миг превращая речки в сияющих, огненных змей, оглаживая деревья, шесты, столбы, которые безо всякой системы покрывают эти будто бы и обитаемые, но дикие пространства. Дорога виляет, вьется, ведет к сосновому лесу, чтобы резко от него отвернуть. Она – сеть, которая соединяет разбросанные одиночные домики села Пепельный Сад. Где-то вдали, за деревьями, за столбами, видны контуры домов, я начинаю вспоминать их, мы ездили тут на велосипедах с Трупаком и Былем курить траву, там старый кирпичный завод, там – винокурня, а там, еще дальше, за лесом, – мебельная фабрика.

«Тот, кто рассказывает этот мир, явно рассказывает его плохо и навыворот, – думаю я. – Думаю, у него нечистые намерения; он рассказывает этот мир, словно тот из плохой сказки, он может обманывать, притворяться; особенно хорошо умеет делать такое при свете солнца, солнце – его лучший камуфляж; делает мир мерцающим и дрожащим, придает ему предательские отсветы».