– Вас кто-то хочет отсюда выкинуть? Не понимаю, – говорит Юстина. На минутку входит в подъезд, осматривается. Из-за окна на втором этаже, того, заклеенного мешком для мусора, доносится глухой стон.

– Бургомистерша будет тут туристический комплекс строить. На пятьсот человек. Вместе с Кальтом. Уже договорились, даже плакаты напечатали, – говорит Одыс.

– Тут? – Юстина тычет пальцем в землю и чуть ли не впервые смотрит на меня.

– Ну, тут в лесу два озера есть, красивые, дикие, сто, двести метров, – Ольчак показывает пальцем.

– А рыба какая. Вот такие лини. Щуки, – добавляет мечтательно мужик в коричневом свитере.

– А нас в контейнеры. Уже поставили. За Колонией Зыборк. Уже ждут нас. Гаражи такие, – говорит толстуха.

Стон слышится снова, теперь куда громче.

– Мальчевская? – спрашивает Валиновская.

– Морфин закончился, – говорит кто-то из толпы.

– Это дома гмины [49]. Булинская уже все статьи нашла, чтобы снести. Слишком, мол, плохие условия для жизни, угроза, мол, эпидемии или как-то так, – объясняет Ольчак.

Люди с хлебом медленно исчезают внутри дома.

– Все будет хорошо. Выгоним сукиных детей. Не беспокойтесь. Выгоним сукиных детей, и вас тут обустроим, – говорит мой отец.

– Вы – ангел сущий, господин Гловацкий, – толстая женщина делает шаг в сторону отца, словно желая его обнять, но он отступает. Снова слышен стон, еще громче, еще выше, словно кто-то ведет гвоздем по эмалированной поверхности. Я уже позабыл о своем похмелье; Валиновская исчезает внутри дома, Юстина идет за ней, и я следом, прохожу мимо пустых поддонов и вхожу внутрь.

Комната узкая и тесная, обита старыми панелями, воняет старой едой, мыльной водой и дерьмом. На

розовых стенах старые, большие репродукции, Иисус и Мария с глазами, устремленными вверх, темные и выгоревшие, остановленная агония. На полу затертая, грязная дорожка, чей узор исчез уже десятилетия назад, заваленная обувью, из которой ни у одной, как на первый взгляд, нет пары. Выпадающие из петель двери в ванную. Пятна, везде пятна, на всем, пятна и потеки, словно здесь расползся не пойми какой грибок, инфицировал тут все. Кое-где попахивает мокрым деревом. На мебельной стенке несколько старых книг, к стене прикреплена небольшая керосиновая лампа, а в комнате справа, там, где выбитое окно заклеено мешком для мусора, на топчане под окном, укутанная одеялами и покрывалами, не женщина – а скорее, иссохшая ее тень с искаженным, растянутым болью лицом, красными глазами. Рядом столик, покрытый розовой клеенкой, полный упаковок лекарств и иконками, и еще вонь мочи, вареной картошки, дерьма.

– Господи боже, – говорит Юстина, отступает на шаг, наталкивается на меня, хватает за руки. Я не вырываюсь.

– Значит, Булинская хочет выставить эту женщину на улицу. Считает, что это все – ее. Что вся территория, вместе с лесом – ее. Гмины, а значит – ее, – говорит Валиновская.

Ее улыбка куда-то исчезла. Юстина закрывает нос от вони, Валиновская привычная, наклоняется над живым трупом женщины, вылущивает из-под пластов

одеял и простыней руку, которая выглядит как кусок тонкой старой коры. Встает, идет куда-то, наверное в ванную, приносит грязную пластиковую миску с водой и в меру чистую тряпку. Смачивает тряпку, кладет женщине на лоб.

– У нее страшный жар, – объясняет.

– А люди в Зыборке? – спрашивает Юстина.

Я чувствую, что ее покачивает.

– Откройте окно, – говорит Валиновская.

Я подхожу, со скрипом открываю окно, чувствую, как в эту отвратительную духоту врывается клинок свежего воздуха, но только затем, чтобы через миг исчезнуть в его жирном брюхе. Я выставляю голову наружу, чтобы не сблевать.

– Люди в Зыборке в гробу это видали, – говорит Валиновская. – Люди в Зыборке хотят, чтобы – покой, чтобы все выглядело красиво, чтобы те, кто должен заработать, – заработали.

– Это рак? – спрашивает Юстина, я слышу, что она уже не знает, о чем спросить.

– Рак всего, – отвечает Валиновская.

Я вижу сквозь окно, как отец стоит рядом с машиной и смотрит вперед, далеко, куда-то в лес. Слышу, как у него звонит телефон.

– Что? И что? – отзывается он громко.

– Я слышала, как она говорила, что когда все снесут, то еще тут нужно залить все известью, чтобы выжечь, чтобы зараза не разнеслась. Запретила выплаты для этих людей из-за, как это называет, пересмотра средств. Что они – тараканы, насекомые, – говорит Валиновская.

– Ты что говоришь? Ты что гонишь? – спрашивает мой отец. Оглядывается и смотрит на меня, как я выглядываю в окно.

– Бернат был первым, кто начал сопротивляться. Сказал, что он никакого центра на горе людей строить не станет, – говорит Валиновская.

– Как – сопротивлялся? – спрашивает Юстина.

В комнате снова стонет женщина. Словно бы кто-то давит лапу маленькой зверюшке.

– Должен был вложиться, дать ей инвестиции. Вышел. А потом пришел к вашему отцу и сказал, что нужно раздувать скандал. Ну и раздули. Матерь Божья, она же еще ходила пару недель назад. – Валиновская приседает у постели.

– Поехали, там Гжеся замели! – кричит отец. И только теперь я вижу, какой он красный и как трясутся у него челюсть и руки, и что Ольчак и Одыс попрятались от страха в машину.

Чувствую, как Юстина встает со мной рядом около окна. Чувствую, что должен прикоснуться к ней, и делаю это, а она не сопротивляется.

Она холодная, словно парализованная. На ее лице что-то проступает, у любого другого оно было бы страхом. Но не у нее, у нее это нечто другое, нечто, для чего нет слов.

– Ну, быстрее, сука! – орет вдруг мой отец, красный, размахивая руками. – Гжеся арестовали, Гжеся в тюрьму замели!

И только сейчас до меня доходит, что` именно он сказал, и я пробегаю мимо Валиновской и умирающей женщины и, не глядя на Юстину, сбегаю вниз.