Умей я говорить с могилами, наверняка сказал бы что-то такое: это наша общая вина, мама. А когда ты умерла, я был еще хуже, и может и хорошо, что ты этого не увидела.

Может, я тебе расскажу, но тихо, мысленно. Может, каким-то чудом эти весточки все же доходят до адресата.

Расскажу тебе, как у меня начались проблемы. После выхода книги и ее быстрого, серьезного успеха я снял большую квартиру в Средместье, которую все приходившие называли Мордором, где непрерывно крутились люди и продолжался бесконечный праздник, насыщаемый моими деньгами. Сейчас Мордором называют квартал офисных высоток на Вилянуве. Но когда-то так называли мою квартиру. Вокруг все пили и закидывались, я не знал и половины этих людей, мама. Вокруг их было полно. В том числе и тех, кто в начале учебы относился ко мне свысока и презрительно. Девушек, которые мне нравились, но, встреченные в «Авроре» или в «Философской столовке», не отвечали на мои приветствия, я, после выхода книжки, обнаруживал утром рядом с собой, на моем матрасе. Думал я мало, потому что, на самом-то деле, и хотел думать мало. Я смотрел телевизор, пил, закидывался, закидывался, пил, реанимировал себя конденсированным молоком из тюбиков, замороженной пиццей и плавлеными сырками.

Папа написал эсэмэску, что я могу не приезжать домой. Я и не приезжал несколько лет. Но мне это не мешало. Я жил с ощущением, что сделал все, чего хотел. Мне было двадцать два, а жизнь моя уже гремела, обрела романную логику, что-то вроде смысла. Я радовался, это случилось так быстро. Считал, что мне повезло. Книжку переделали в фильм. Это чуть продлило жизнь всему этому бардаку. В Зыборк продолжали ехать журналисты, искали ксендзов-педофилов, нацистов, разрушенных еврейских могил, компрометировали людей, лезли им в жизнь и в дома. Вытаскивали на белый свет почти все, что там происходило, и раздували это до общепольских масштабов. Какое-то время спустя в Зыборке даже случилась облава на банду грабителей автомобилей, и эта облава была в полный рост: со снайперами на крышах и с засадами ЦСБ. Во время облавы застрелили двух полицейских и какую-то невиновную тетку, которая как раз шла в магазин. И, кажется, именно тогда люди в Польше устали от Зыборка, сказали себе: сколько можно говорить об одном и том же городе. Наверное, хорошо, что тогда не было мемов, а не то Зыборк навечно остался бы с нами, как Квасневский [43].

Я сжег этот город – перед всей Польшей. Зачем, могла бы ты спросить. Естественно, чтобы отомстить. За тебя, за Дарью, за себя самого. За всех добрых людей. И потому, что это было действительно хорошее развлечение. Не писать, но следить за всем по телевизору, читать обо всем в газетах.

Потом все пошло хуже, мама, я даже перестал понимать, который сейчас час, просто засыпал и просыпался, не понимал даже – когда, сварил свой телефон в кастрюльке, однажды не ел неделю, ел вообще мало, похудел на тридцать кило, а знаешь же, я никогда не был толстяком, мама, спал с двумя-тремя девушками за раз и даже не знаю, вставлял ли им что: мы просто лежали в постели, иной раз лежали там и какие-то приятели; надеюсь, что я не вставлял и им, но тоже не помню. Я часто ходил в кабаки. Кричал там: «Все поют с нами!». Бывали дни, когда банкомат ничего не выплевывал. Потом выплевывал что-то снова. А все – сто тысяч экземпляров, плюс права на экранизацию, плюс заграничные издания, плюс что-то там еще. Если бы я хотел, мог бы стать хорошим и известным писателем. Не хотел. Хотел, наверное, умереть. Умереть – или чего-то подобного.

И, как обычно, мир исполнил мое пожелание, потому что однажды кто-то притащил в Мордор кое-что. Маленькое и интересное. Оно помещалось в руке. Это был комплект. Фольга, ложечка, трубка, зажигалка, немного порошка. «Что это?» – спросил я этого неизвестного. Даже не помню, как он выглядел, как его звали. Помню только, что он ответил, мама. Сказал: не бойся. Сказал: все будет хорошо. Сказал: это лучшая, сука, штука, какую придумали.

Он был прав.

Я без подробностей. Может, в другой раз. Скажу только: тебе было бы ужасно стыдно. Ты наверняка перестала бы меня любить. Люди говорят, что существует безусловная любовь, но я в это не верю, это неправда. Будь ты жива, то разлюбила бы меня.

Деньги испарились, мама, хотя ты говорила мне, что за деньгами нужно следить точно так же, как за приближающимися машинами на переходе, и говорила мне беречь каждую банкноту.

Деньги испарились, мама, и я испарился тоже.

Конденсировался я снова, когда появилась Юстина.

– Все? – спрашивает отец. Стоит в нескольких метрах от меня. На горизонте уже нет жены Берната, не слышны ее всхлипы.

Но это уже совершенно другая история, мама. Продолжение следует. Если тебе это интересно. Наверняка тебе стыдно.

Там, где ты находишься, на сцене как раз выступает Виолетта Виллас [44], причем – в лучшей своей версии, когда она была и правда клевой телочкой, кельнер разносит напитки, а я морочу тебе голову всей этой грязью. О Юстине расскажу в следующий раз. Это тебе понравится больше всего. Это единственная осмысленная вещь, которая со мной случилась. Единственная осмысленная вещь, какая у меня есть.

– Все, – отвечаю я, разворачиваюсь и иду в сторону отца.