Родители уже не узнают, какой долгий я проделала путь, какой ценою достался мне этот дом: и зачем он тогда нужен? Вместо родителей мне послали Радху, я должна была заботиться о ней – и сломала ей жизнь.

Куда она пойдет ночью? Вряд ли к своему дружку. Кстати, кто он? Не молочник, не мистер Айенгар, не мистер Панди – кто?

В школе махарани преподают только женщины. Ну не старый же беззубый привратник ее соблазнил? Нет, это совершенно невозможно!

Я вздрогнула. Неужели Самир? Он восхищался ее красотой. Но… нет. Он нипочем не связался бы с Радхой: она не вдова, да и мала еще.

Куда бы она ни направилась, ей придется идти пешком. Все еще спят – и рикша-валлы, и тонга-валлы. А денег у нее нет – ни на поезд, ни на автобус. Может, она ляжет спать под открытым небом, как ночевали они с Хари по дороге в Джайпур? Кстати, уж не к Хари ли она пошла? Нет, вряд ли.

Канта наверняка обо всем узнает. Надо будет ей позвонить. Но как? У миссис Айенгар я пользовалась хозяйским телефоном, предварительно испросив разрешения; провести линию сюда мне пока что не по карману. Иногда я звонила с почты (и платила втридорога), но почта сейчас закрыта.

Если Радха к утру не вернется, пошлю Малика с запиской к Канте. Я вздохнула. Неловко получилось. Девушки из хороших семей не убегают из дома. То же самое, наверное, говорили обо мне деревенские сплетницы тринадцать лет назад.

Наутро Радха так и не пришла. Я всю ночь не сомкнула глаз. Представляла, как она бредет по улице одна-одинешенька. Я-то в возрасте Радхи на мальчиков стеснялась даже смотреть и уж тем более разговаривать с ними. Маа твердила мне денно и нощно: «Мужчины не побрезгуют даже незрелым плодом, если им сунуть его под нос». Неужели сестра позабыла ее наставления? Или Маа так страдала из-за моего поступка, что совершенно не заботилась о воспитании Радхи? Дескать, раз уж я наплевала на ее советы, значит, сестра тем более не станет их слушать.

Я попыталась вообразить, что было бы, если бы я осталась с Хари, родила детей, наблюдала, как Радха растет вместе с ними. Не такая уж мрачная картина. И Радха не оступилась бы. Не очутилась бы в чужом городе, где на каждом углу подстерегает разврат.

Чуть свет явился Малик, и я отправила его к Канте, сама же принялась собирать судки, которые нам понадобятся сегодня. Не прошло и часа, как к дому подъехала машина. Я бросилась к окну. У ворот стоял большой серый седан. Из-за руля вышел Баджу, открыл заднюю дверь, вылез Малик, протянул руку Канте.

Я вылетела встречать. Завидев меня, мертвенно-бледная Канта воскликнула:

– Лакшми!

У меня заколотилось сердце. Бхагван, только бы Радха была жива! Только бы с ней ничего не случилось!

– Она у меня. Цела и невредима. Дрянь я, а не тетушка! Как же я не догадалась, как же я…

Услышав, что Радха жива, я обмякла. С Радхой ничего не случилось!

Канта говорила так громко, что соседка вышла во двор и притворилась, будто поливает чахлое лимонное деревцо.

– Идемте в дом, – отрезала я. – Напою вас чаем.

Канта покорно замолчала и позволила нам с Маликом проводить ее в дом. Баджу вернулся в машину.

Не успела я закрыть за нами дверь, и Канта расплакалась, обхватив руками живот.

– Если бы я только знала, как это подействует на нее! Я-то думала, знакомство с западной культурой лучше подготовит ее… к современной жизни, что ли, поможет ей повзрослеть. Я надеялась, что она учится на этих примерах! Я так гордилась своей прогрессивностью! Думала, тебе тоже будет приятно. Мне и в голову не могло прийти…

Дрожащими пальцами я зажгла керосиновую лампу.

– Что Радха вам рассказала?

– Все. – Канта судорожно вздохнула, словно ей не хватает воздуха. – Это ужасно.

Я заметила, что лицо у нее землистое, опухшее, глаза заплаканы. Я обняла Канту за плечи, усадила на чарпой, села рядом с ней.

Малик налил стакан воды из мутки, подал Канте, разжег примус, поставил чайник.

В комнате было душно после церемонии очищения, но я не решалась открыть окна – боялась, что нас услышат соседи. Канта принесла с собой тягостный запах страха.

– Она… я… ох, Бхагван! Даже не знаю, с чего начать… – Она схватилась за лоб. – Эти романы, которые она мне читала. Я-то думала, она подучит английский, узнает больше о мире и потом утрет нос школьным зазнайкам. А фильмы, на которые я водила ее! Боже мой! Я понятия не имела, что она перепутает вымысел с жизнью.

Я закрыла глаза. Воображение Радхи, полгода назад томившееся взаперти, вырвалось на волю и, поскольку родителей у нее не было, некому было обуздать ее романтические мечты, превратило сон в явь.

Канта старше Радхи, ей следовало быть благоразумнее, но отвечаю-то за сестру я. Воспитательница из меня никудышная.

Канта никак не могла успокоиться.

– Все эти разговоры о любви и романтике годятся для англичанок, но не для нас. – Она повторила слова своей саас. – Мне следовало бы сообразить, что Радха еще очень юна и очень впечатлительна. Она все принимает близко к сердцу, впитывает как губка! И схватывает мгновенно – мне льстила роль ее наставницы. Нам было так весело…

Я отвернулась от Канты, чтобы она не видела, как мне больно. Я смотрела на историю моей жизни, запечатленную в мозаике на полу; слезы туманили взгляд, узор менялся, я его уже не узнавала.

Канта подавила рыдание.

– Ох, Лакшми! Даже не верится, что Радха беременна! Она не сообщила мне, кто отец ребенка. Хочет сказать при тебе.

Радха хочет объявить об этом во всеуслышание. Подобно тому, как муссонные ливни размывают фризы наших храмов, моя сестра вознамерилась разрушить выстроенную мною крепость. Созданная мною жизнь вот-вот изменится: в этом не было ни малейшего сомнения. И планы, которые я так тщательно составляла, пойдут прахом. У меня поплыло перед глазами. Я пошатнулась и вцепилась в подоконник, чтобы не упасть.

Малик бросился ко мне, но Канта его опередила, подхватила меня, помогла сесть на пол.

– Я набила ей голову баквасом! С моими книгами, фильмами, журналами, мыслями. Совсем я спятила со своей беременностью. Другого объяснения у меня нет. И ведь я думала, что делаю доброе дело. А теперь Радхе придется расплачиваться за мое легкомыслие. И тебе, Лакшми.

Она расплакалась, и я рассеянно подумала – чего доброго, соседи решат, что у нас кто-то умер.

– Прости меня, – сказала Канта. – Прости.

Она обнимала меня за шею, рыдала горючими слезами у меня на груди, но я совершенно обессилела, вся как-то обмякла. Мне нечем было ее утешить.