и смыслом… А вот сейчас вижу: тут, на этих землях, в вас, родичах ваших это не исчезло, тут сохранилось, будто место это выбрано Богом, чтобы именно здесь хранить истину им именно тут по милости Божией человеком обретенную… вот тут хранится еще, потому что родом живут, неразобщенные — род и себя хранит и в себе все родное сберегает! И все равно, ну вот не пойму, откуда у вас русских вот эта странная самоубийственная черта — вы стоя рукоплещете тем, кто над вами проводит геноцид?!

— Так Господь с нами, а «Кто смирится, тот всякою судьбой будет доволен, потому что Господь — его богатство и радость…»[14].

— Да умом Россию не понять!

— Да и понимать нечего! С верой в Бога все возможно! Что чиновник? — он был и пропал, а люди остались…

— Ох страшно мне что-то стало за внуков… Стар я уже…

— Не думай, что внуки — это старость! Эта вторая молодость!

— Мне так мама говорила… — Марина посмотрела на Захара Ильича, потом на тетушку — оба сидели, опираясь локтями о край круглого стола, обыденно и привычно наслаждаясь горячим чаем и, ложка за ложкой, варением. Ей даже показалось, что они старые знакомцы, возможно дружившие с самого детства, настолько в них было много общего. А и в самом деле, разве добрые люди не похожи своей добротой и милосердием друг на друга, а злые и бессердечные своими злобствами и бесстыдством?

Она вспомнила о своем муже, последний их разговор в объятиях друг друга и неожиданно почувствовала, как вот прямо здесь и сейчас меняется ее душа, внутренняя составляющая восприятия внешнего мира, прежнее обманчивое равновесие материального, так, как и он предсказывал. Тепло, поднявшееся из глубин сердца, обняло ее и занежило, не стерпев, Шерстобитова излила свои мысли и чувства никого не стесняясь:

— А я Лелюшку люблю! И вот в этом чувстве все остальное сгорает, и даже что в прошлом было, и даже я сама такая противная, все что-то из себя изображавшая, вся и все на мне лишнее тлеет, а остается то настоящее, что он во мне видит… Вот он видит, а я изменяюсь… — А Марина и родилась с этим чувством, но долго не знала к кому оно, хотя настоящее проявление было еще впереди, к чему вела бескрайняя благодарность к Богу за их воссоединение, семейность, преданность, любовь…

Послышался звук тормозов, все посмотрели в окно. Олег, выходя из своей «Газели», зная, что на него все смотрят, помахал рукой. Он успел только помыться и переодеться, но явился вовремя, как и обещал.

— Олежек, чайку?

— Уф, не откажусь… Ну возня, я вам доложу, все на ногах. Уж и не знаю, как этим нечестивцам удастся хотя бы час прятаться. Таких облав даже и не припомню, когда устраивалось. Даже с Валдая, Марева, Старой Руссы, да что там, дед Тарас из своей «монькиной задницы» — «Песьего конца» на двадцатилетней кобыле прискакал.

— Я отцу Олегу позвонила — забыла сказать. Он направлялся в Питер в больницу…

— Болен…

— Да — диабет, тяжелая форма, еле ходит, совсем похудел…, но сказал, что лечение отложит и скоро будет.

— А чем он так замечателен.

— Что вы, Захар Ильич, он же сектами и сектантами занимался, у него целый центр по их реабилитации, вот где бесовщина! Поэтому все тонкости до единой и в идеологии этих язычников, и в технологиях вербовки, и в их обрядовости все знает. Вообще он миссионер, очень известный, кстати, где только не был, даже в Чечне во время войны, чуть не расстреляли, а ему все нипочем, потом его и боевики не трогали…

— Как это? Они ж мусульмане, им разве не все равно?

— Тех с кем Бог, они боятся трогать. А батюшке всегда говорили: «Вот тебе мы верим, что ты поп, здоровый (он два метра роста), толстый (под двести килограмм), бородатый, добрый, веселый и пахнущий водкой (это ради дезинфекции, и для тонуса ради, как он говорил, но никогда не перебарщивал).

— Ну раз так, значит и правда настоящий…

— Он с такими моментами ни раз сталкивался, да и историю эту с Волковыми знает, ту передачу видел, даже хотел приехать сюда, да не получилось. Кстати, я у кладбища «отшельника» встретила, помните, Захар Ильич, такого здорового…

— С огромной собакой…

— Вот-вот…, я ему как только сказала об отце Олеге, так он сразу о чем-то своем так и обрадовался, сказал: «Наконец-то!», даже обещал встретить — странный он какой-то…

— Ну и слава Богу! Я вот что думаю, может быть сегодня не стоит ехать на хуторок у трех озер, смотреть участок, пол дня потратим, а сейчас уже обед. Может быть, Мариш, дождемся твоего отца Олега и Никодима, и тогда подумаем. Вы ж хотели в Демянский бор попасть?

— А не опасно, когда эти одержимые на свободе?

— Да ты что, Марин, на них такая облава, да и ты видела «Михея»?

— А кто это?

— Да пес Никодима..

— Ага! Такой лапотун…

— Ничего себе лапотун!.. — Все четверо: тетя Аля, Захар Ильич, Олег и Марина решили действительно дождаться приезда протоиерея Олега, к тому же сейчас нужно было ехать на пару часов в администрацию, где собрался штаб поисков и откуда психиатры договорились ехать в местное УВД, для неофициального краткого обследования семьи Волковых…

Николаев и Еременко захотели присутствовать, поэтому и другие не отставали.

* * *

Каждого Волкова пришлось сопровождать по очереди, всех от мала до самой матери. Все они уже выросли, самая младшая исчезла, оставив о себе память в банках с тушенкой.

Предварительные примерные диагнозы, были весьма впечатляющими, вообще не понятно, как почти маньяки жили рядом с нормальными людьми, но всех, кроме психиатров интересовали больше ни патологии, а неизвестные моменты из их скрытой жизни.

Эти люди, не боясь ничего, не задумывались о своем будущем, не переживали о возможном наказании, что и не удивительно — вся история этой семья происходила, будто помимо всего остального человечества. Лычковцы[15] не столько боялись безобразий, творимых этими выродками, сколько не понимали, почему им все «сходит с рук», и администрация предпринимает только полумеры. Один из сыновей Любови так и говорил: «А я чтобы не сделал, мне все равно ничего не будет. Хочу жгу, хочу ворую, хочу убиваю… Меня все боятся и менты, и прокурор! Раз боятся, значит есть чего и, значит, я могу делать, что хочу».

Граждане, помня, что самооборона наказуема и видя тому примеры, опасались сами предпринимать, какие-то меры. Но гнев народа — вещь неудержимая