Я хотела сказать что-то колкое. Что-то вроде того, что если вам дарят гвоздики, то это скверно, потому что означает, что вы уже умерли. Но не стала — с какой стати быть колкой? Тем более это могли быть ее любимые цветы — а мое мнение тут ни при чем.

— Да, кстати, хотела поинтересоваться — это тоже курортное знакомство? Или… — о, не разбивайте мое сердце! — или это нечто большее?

Я вдруг спохватилась. В конце концов он мог принять мою иронию за тщательно скрываемую ревность — с него бы сталось. И горделивость, тусклым огнем зажегшаяся в его глазах, тут же подтвердила мои опасения.

— Мы встречаемся. Так ты здесь работаешь? А чего делаешь-то?

— В основном впустую трачу свою молодость. Но не сомневаюсь, что ваша жизнь ярче и красивее. Расскажите — это так интересно…

— Да так, по мелочи. Я в шоу-бизнесе теперь. Концерты всякие устраиваю, гастроли звездам организую. Все нормально, в общем.

Я смотрела на него, на мятый костюмчик с чужого плеча, на сомнительного происхождения рубашку, на перстень на мизинце, украшенный непонятными вензелями. И все пыталась вызвать какие-то ассоциации, испытать какую-то грусть, горечь чего-то невозвратимого — и не могла. Все тужилась мысленно, пытаясь достать откуда-то изнутри, из сундучка с воспоминаниями, сладостную печаль. Вытянуть на поверхность мысли о прошедшем — бесценные и тусклые, как старинные монеты. А их все не было — не монеты были в сундучке, а сухой мышиный помет, без запаха и цвета. Неопределенность. Скука.

Она появилась очень вовремя. Все равно мне не о чем было разговаривать с этим придурком, и меня уже начинало тяготить присутствие постороннего человека. А она вошла, липко вминая каблуками линолеум, и он тут же оживился. И грудь выкатил по-петушиному. Безволосую розовую грудь, прикрытую от меня желтоватым ситчиком рубашки — навсегда прикрытую, к счастью.

— Лариса? А я тут старую знакомую встретил. — Его бровь выгнулась кинематографично. — Ах да, это тебе…

Гвоздики ткнулись ей в нос, и она благодарно опустила глаза, будто букет орхидей получила, а не этот похабный веник. Все-таки она умела быть эффектной — что уж тут говорить.

— Ну, тогда, может, пойдем ко мне, поболтаем, пока начальства нет? Ты извини нас, Анечка…

Да какие уж тут могли быть обиды…

…Я еще усмехалась потом в течение некоторого времени. Очень даже зло усмехалась, язвительно. Вспоминая, каким он был идиотом, когда строил из себя эдакого Микки Рурка, прижимая меня к стене пансионатовского особняка, задирая юбку неловко, без привычки. Господи, что ж у них с ней-то могло быть общего?

Тем же вечером, когда мы шли домой, я сказала что-то вроде того, что не могу поверить, что она с ним общается. Ну, неделикатно фразу построила, нетактично, наверное, — каюсь. И еще и заметила вдобавок, что в полях под Рязанью наш общий знакомый неплохо смотрелся, если рядом больше никого не было, а вот в Москве совсем беда. И ее глаза вдруг совсем черными стали, как кофейная гуща, не предвещающая ничего хорошего. И рот темной кровавой полосой просочился на ослепительный бинт лица.

— Знаешь, ты все-таки совершенно не разбираешься в людях. Что уж у вас там было — это твое дело, а у нас все нормально очень. Он, между прочим, поднялся дай Бог как, деньги имеет приличные, машину…

Да, я, кстати, видела его торжественный отъезд. Слышала, вернее, — под окнами вдруг раздался рев, и я решила, что конкуренты подогнали тяжелую технику, дабы снести наш особняк, и высунулась в окно испуганно. Тогда и увидела ее, зябко обнимающую плечи на ноябрьском ветру. Машущую любовно вслед удаляющейся «четверке». Оставившей ей в награду облако выхлопной гари — черной и едкой.

— Мы с ним в одном месте обедали как-то — очень престижном, кстати. И вообще он мальчик перспективный. Квартира своя на проспекте Вернадского — то есть пока съемная, но… Работа выгодная — он со знаменитостями по заграницам мотается постоянно. Так что не надо мне рассказывать — я с дерьмом не общаюсь, ты, наверное, заметила уже…

Хорошо, что мы подошли к остановке — мне хотелось побыстрее с ней расстаться. Этот ее тон, и выражение лица, эта презрительность, заиндевевшая в уголках губ, — мне неприятно было видеть ее такой. И продолжать беседу не было желания. И она бы еще с удовольствием меня поучила, но я не собиралась давать ей такой возможности. И ссориться с ней тоже не хотела — в конце концов она все равно оказалась бы права.

И я заявила ей, что хочу прогуляться по бульварам и в троллейбусе трястись неохота, так что я ее покидаю. Не сказать, чтобы она о том сожалела. Хвост ее красного шарфа описал круг перед моим лицом, когда она развернулась резко. И я еще долго видела его впереди, этот кончик с бахромой, лежащий на ее плече, все уменьшающийся, теряющий яркость, тускнеющий в сумерках.

А потом я шла, осторожно ступая по синему снегу вечерних бульваров — лежащих неподвижно, в анестезии словно, то ли живых, то ли мертвых. И дорожки, как вены, были истыканы иглами деревьев, и луна, как лампа над хирургическим столом, светила чересчур ярко, до боли слепя глаза.

И я думала о том, что я и вправду, вероятно, плохо разбираюсь в людях. Не умею их оценивать и анализировать, не умею наперед сказать, будет ли выгодным для меня сближение с тем или иным человеком. И вот уж совсем я не думала, что с Димой надо общаться, а он, поди ж ты, оказался перспективным объектом, если говорить ее словами. И машина, «четверка» эта пенсионного возраста, у него наверняка служебная. Или под капотом мерседесовский двигатель запрятан. А может, просто он на ней ездит, чтобы менты не докапывались, — а в гараже на Ленинском «бентли» коллекционный держит, не меньше.

И между прочим, ее, Ларису, он приглашал в ресторан, а меня — только в кино. И ей он оказывал знаки внимания, дарил цветы, пусть и гвоздики. А мне на память о себе оставлял только обертки от презервативов, хоть и более яркие и красивые, чем любой цветок. И ее игра была гораздо тоньше моей — значительно изящней. Она ведь уже только одним своим вниманием делала мужчину счастливым, она заставляла себя завоевывать. Она вызывала в человеке первобытные инстинкты, а сама смотрела, как он будет себя вести, и могла снизойти до него, проявить благосклонность.