в паклю прядей — хотя для женщины это не менее страшно, — а нечто большее. Я сказала тогда себе, что мне повезло — не будь ее, у меня бы не было повода задуматься над тем, как я живу.

Ей шла роль наставницы. В кино, конечно, все получилось бы более красиво и продуманно. Две девицы — многоопытная и утонченная и совсем еще юная, не знающая жизни, неискушенная. Та, что с опытом, должна была бы водить молодую по магазинам, подбирая ей одежду. Знакомила бы ее с собственными мастерами в модных салонах и, поджидая, когда те превратят Золушку в принцессу, листала бы лениво иллюстрированные журналы о новостях прет-а-порте. И хлопала бы в ладоши удовлетворенно, когда та, вторая, вылезала из кресла — преобразившаяся, великолепная. И понимала бы, что ее молодость уходит и что она уже не так хороша, — и втайне завидовала бы наперснице.

У нас все было иначе — можно не сомневаться. Ее наставления не касались моей внешности — слава Богу. Про одежду она как-то сказала что-то — а потом не трогала эту тему. Похоже, опасаясь, что я попрошу ее дать мне поносить какой-нибудь из ее костюмов — половина из которых, кстати, принадлежала какой-то ее богатой подруге. Лучшая половина — если уж говорить начистоту.

Ее уроки — а теперь любую ее фразу, жест, реплику я воспринимала именно как часть урока — носили чаще всего теоретический характер. Я слушала, как она разговаривает с мужчинами — по телефону и не только. В ее голосе было кокетство, но не такое, как у меня. Я всегда старалась говорить пафосно — но так, чтобы было понятно, что я играю, — она же играла в простоту. Если мне говорили: «Как вы хорошо сегодня выглядите, Анна», — я заявляла: «О, не может быть — неужели вчера я показалась вам менее свежей?» Она же говорила: «Правда? Спасибо — это все пилинг с фруктовыми кислотами».

Она не пожимала плечами, не закатывала глаза, как это делала я, не откидывала голову, хрипло хохоча. В ней была какая-то взрослая сдержанность — и, увы, ее понимали лучше, чем прежде меня.

Она напутствовала меня неустанно. Это были абстрактные выкладки, и все они прежней мне показались бы скучными и однообразными. «Нельзя просто так отдаваться мужику — сначала надо понять, что он может тебе дать…» «Смотри на обувь и часы — одет он может быть как лох, но эти две детали должны быть дорогими — только тогда он кое-чего стоит…» «Сначала ресторан — потом постель, а не наоборот…» «Сначала выясни, нет ли у него семьи, — иначе это дохлый номер…» Господи, чего я только не узнала — вплоть до китайских мудростей. Что-то о том, что желаннее всего женщина, которая недоступна. По радио, наверное, услышала, не иначе…

Мы болтались с ней в хинкальную — ту самую, прибежище молодых бизнесменов, — к неуюту которой я вполне привыкла. А потом особенно медленно тащились по набережной, поглядывая краем глаза на проезжавшие мимо нас машины, все куда-то спешащие, невнимательные. Она рассказывала мне истории из своей жизни — каждая из них была по-своему поучительна и, уходя в прошлое, превращалась в картинку. Картинки складывались в большую мозаику — слишком глянцевую и красивую, чтобы быть правдивой.

Я потеряла массу возможностей повеселиться — на том же «Мастерфильме», например, — и приобрела благодаря своим новым моральным принципам массу если не врагов, то обиженных. Однажды я мерзла на трамвайной остановке — потому что до дома меня уже никто не подвозил, — и рядом остановилась блестящая синяя иномарка. Ее хозяин, весело петляя по дороге, довез меня до метро и предложил зайти к нему, благо он там где-то близко обретался, и выпить по чашечке кофе.

Мне хватило ума не спрашивать, женат он или нет, не лезть вниз, высматривая, в какой он обуви, и не задирать ему рукав, пытаясь выяснить, что у него за часы. Он был приятным, и я замерзла, и очень хотела бы погреться — сначала благодаря кофе, а потом кое-чему еще, не менее горячему. Но я отказалась — принципы, знаете ли. Сначала ресторан — потом постель. Но почему-то не почувствовала себя счастливой. Увы.

Не знаю, чего я ожидала. Думала ли я, что моя жизнь круто поменяется — в лучшую сторону, конечно, — благодаря ее духовному покровительству? Полагала ли, что с ее помощью оказалась в начале длиннющей просторной лестницы, наверху которой ждут слава, обеспеченность и успех? Ждала ли, что когда-нибудь смогу бродить по собственной квартире в шелковом красном пеньюаре, отороченном шиншиллой, с мундштуком между зубов, вся в облаке мюглеровской ванили? И отвечать на звонки старомодного вычурного телефона — звонки богатых обожателей? Я не спрашивала себя — и не задавала вопросов ей. Я вверила ей заботу о собственном существовании — и была убеждена, что поступаю правильно. Впервые в жизни.

Но ничего не происходило, ничего не менялось, разве что только пейзаж за окном — всегда одинаково тоскливый, он по-своему пытался преображаться. Дерево, растущее прямо из крыши соседнего дома, растеряло последние лохмотья своей одежды, желто-коричневые, убогие. И облачилось в искусственную шубу из белого меха — как проститутка из «Ночей Кабирии» — и ногу отставило вызывающе-призывно, ногу в черном рваном чулке.

А она… Она кокетничала со всеми подряд. Даже с охранниками из соседнего офиса, даже с безвестным художником, жившим, как пикассовский голубь, под самой крышей нашего особняка. Кокетничала без цели, а иногда с целью ничтожной. Из соседнего офиса, к примеру, она пыталась звонить, когда у нас отключали телефон — великие чужды земного, и за него просто забывали платить. Художник мог подвезти ее до метро — и она, помня об этом, посылала ему ослепительные улыбки, которые менялись на гримасу презрения, когда он поворачивался спиной.

Она вела себя красиво и стереотипно, как настоящая женщина-вамп, пытаясь влюблять в себя и разбивать сердца, — но порой я слышала в том, что она говорит, какие-то странные нотки, и не могла понять, что это. Никогда не разобрать, что за горечь скрывается за вкусом ментола в микстуре от кашля, откуда она, зачем…

И конечно, это все мне бы надоело рано или поздно. Я чувствовала себя совершенно больной, уставшей и старой — у меня не было секса почти две недели. То, что происходит наедине с собой, нельзя считать сексом, верно? Это не секс, а любовь — но и она мне, признаться, стала приедаться. Я приходила на студию, ставила чайник на огонь и смотрела