с тобой. Ничего из сказанного тебе Седым не покинуло твою память — но ты вспомнишь это тогда, когда придет надлежащее время. Запомни людей — и тех, кто радовался, кормя в себе Зверя и тех, кто услышал призыв Первого Предка. Тебе нынче открылось то, что знают немногие. Праздник Завета — это день, когда Первый предок пахтает свой народ. Седой не дает Детям Своим скиснуть, он взбивает и пахтает народ, чтобы сверху оказалось чистейшее масло, а внизу — жиденькая пахта. Кто хочет растить в себе зверя — тому Первый Волк дарует радость зверя, кто тянется к божественному — тому и дорога указана… Я рад, брат, что Первый Предок позвал тебя. Это большая радость для меня. И твой рассказ о рабыне порадовал меня — нынче у нашего рода пять рабских Королев. Это тоже сила рода и его богатство. Завтра мы отправимся с тобой проведать самую юную Королеву, и я расскажу тебе все, что мне в свое время рассказал наш отец — и что я потом узнал от Седого…

* * *

Рифейну-Волк хорошо помнил тот день, когда он впервые в жизни увидел Королеву Рабов. Он считал себя взрослым, его доспех был почти готов и он уже узнал женщин. Он думал, что готов к посвящению и ждал этого часа.

В тот день отец призвал его, и они отправились в Степь. Почти целый день стремительно мчащийся проводник отца нес их к отдаленному оазису…

— Сегодня я хочу показать тебе Королеву Рабов, Риф, — сказал отец. — Это не самая сокровенная тайна Степи, но в нашем роду ты — следующий по старшинству мужчина после меня. Надо, чтоб хотя бы трое были в курсе. Старейшина Дисвейну ждет нас там. Сегодня пришла весть, что мой брат Сигуджану погиб.

Рифейну склонил голову в знак скорби. Большого горя он не испытывал.

Дядю Сигуджану он не видел ни разу в жизни. Тот служил интересам Степи за ее пределами. Такое случалось. Его иногда вспоминали в шатре отца, как любимого, но давно отсутствующего родственника, но никогда — во всяком случае, при детях, — не обсуждалось, почему и где он так долго пребывает.

Отец был огорчен. Он любил отсутствующего брата, хотя тот отсутствовал так долго, что отец, вероятнее всего, любил свое воспоминание о нем. Теперь с ним навсегда останется этот давний образ.

Оазис, в который они прибыли, был занят военным лагерем. Почти таким же, в каком подростки с наставником учились говорить со Степью и проводником, обращаться с оружием, готовили свой разум к первой встрече с Первым Предком. В этом же лагере не было подростков — но с оружием в руках усердно упражнялись воины, в которых Риф безошибочно чувствовал уже состоявшихся Повелителей Степи.

— Что это за место, отец? — осмелился спросить он.

— Здесь Повелители Степи становятся лучшими в мире воинами, — не вдаваясь в подробности, ответил отец. Он стремительным шагом двигался к большому темному шатру, стоявшему чуть в стороне от остальных, но ближе всех к колодцу.

У входа их встретил Старейший столь древний, что в его лице не осталось, казалось, мышц — лишь коричневая иссохшая кожа, натянутая на кости черепа. Отец с глубоким уважением приветствовал старика. Риф последовал его примеру.

— Сегодня утром пришла весть о гибели моего брата, Старейшина Дингане, — коротко, рублено, как командами, сказал отец. Было видно, что он делает над собой усилие, рассказывая о смерти брата. — Риф — следующий после меня. Ему надо видеть Королеву Рабов.

Старейшина согласно кивнул головой и приветственным жестом указал на вход в шатер: «Хорошо, внук, сейчас ее приведут. Напейся с дороги, воин».

Вошедший в шатер Риф по-детски непосредственно обернулся к отцу: «Он что, действительно твой дед?»

— Двоюродный, — коротко бросил отец. — Присядь. Смотри и слушай.

Прошло совсем немного времени и в шатер ввели необычайную рабыню. Она была абсолютно черная!

— За эту черную девственницу из диких людей дальнего Юга, мой отец отдал в свое время десять имперских девок. Не знаю, зачем. Возможно, из тщеславия. Он любил, чтоб у него было то, чего нет у других. Может потому, что она действительно хороша. А может для того, чтобы не возиться с татуировкой. И эта причина самая вероятная. Отец не любил татуировку, и она не давалась ему. Или она не удавалась ему и поэтому он ее не любил. А еще он очень не любил проигрывать… Но рабская Королева из нее получилась отменная. Возможно, отцу подсказал Седой, но все устроилось как нельзя лучше.

Невысокая, Рифу по плечо, черная рабыня была весьма привлекательна. Стройная, гладкая, абсолютно безволосая (лишь брови и ресницы), как уже знакомые Рифейну «общие рабыни».

Все у нее было почти идеально — соразмерные торчащие груди, конусы которых венчали соски вообще кромешной черноты. Круглая попка, длинные ноги с развитыми икрами бегуньи. Все на месте: где надо — выпукло, где не надо — гладко. Но — черная, абсолютно черная. Лишь белые зубы, пунцовые губы, розовые ладошки и подошвы.

И глаза. Большущие иссиня черные глаза с белоснежными белками. И полнейшая воловья безмятежность в этих глазах, как у самки буйвола. Ни единой мысли.

При этом от рабыни исходил такой мощный призыв, что Риф почувствовал, как начали натягиваться его штаны…

Почувствовав исходящее от юноши желание, рабыня повернулась к нему и стала внимательно разглядывать.

— Что, хочется? Она это моментально чувствует, — усмехнулся отец. — Погоди, то ли дальше будет. Обрати внимание, у этой рабыни идеальное тело. Грудь, ноги, зад, живот — выше всяких похвал. Посмотри на ее лобок — спереди он совершенно гладкий. Ее женские признаки скрыты между ног, как в плотно закрытой раковине.

Он сделал разрешающий жест и приведший рабыню воин стал укладывать ту животом на некое подобие стола, в отверстия которого точно поместились налившиеся черные груди. Мягкими ремешками зафиксировал лодыжки широко расставленных ног. Все сокровенное рабыни предстало перед глазами юноши. Две сочных складки ровного черного цвета были плотно сомкнуты, как створки речной устрицы. Сморщенный глазок ануса был идеально кругл.

— Да, и здесь ее тело идеально. А сейчас, сын, смотри внимательно, — Сензангакона оставался непоколебимо спокоен. — Мне думается, мой отец купил эту рабыню именно из-за того, что ты сейчас увидишь впервые. Он называл это зрелище «раскрытием цветка» и считал, что это красивее, чем восход в пустыне.

Стоявший у головы рабыни воин расстегнул штаны. При виде восставшей мужской плоти рабыня встрепенулась и жадно всосала член, как припадает к первой чаше воды путник, истомленный жаждой.

В такт глоткам задвигалась попка, женские складки возбуждающейся рабыни начали набухать, и тонкой линией показалось нежно-розовое нутро, будто раковина приоткрыла створки. Щель расширялась и вот малые губки расправились, как лепестки розовой орхидеи. Из-под капюшона показал свою головку секель, как мизинчик младенца. Еще чуть-чуть — и раскрылось лоно, пока еще только намекающее на свою глубину. И, — вдруг, — неуловимым моментом, все это открывшееся розовое пространство и нежные лепестки покрылись мельчайшими капельками, как росой.

Возбуждение рабыни росло, капельки «росы» сливались между собой, и вот первая увесистая тягучая капля уверенно выкатилась из распахнувшегося пульсирующего лона, скатилась по секелю, мгновение повисела на его кончике и звонко шлепнулась в предусмотрительно подставленный серебряный сосуд. Будто первая капля дождя падает на натянутый кожаный полог и тем дает сигнал остальным: «Пора!» И, сливаясь и убыстряясь, капли зачастили вниз, все больше и больше наращивая темп…

Зачарованный этим зрелищем, Риф пропустил момент, когда отец быстрым движением окунул палец в серебряный сосуд и мазнул юношу над верхней губой. Жаркий женский запах молниеносно проник в ноздри, штаны встали шатром над задеревеневшим членом, кровь прилила к щекам.

— Запомни этот запах, Риф, — будто издалека звучал голос отца. — Это запах Королевы