Марк опустошает стакан с соком и наливает себе еще. Не свожу с него взгляд, но он все молчит, испытывая мое терпение.

– Хочешь, я буду первой? Расскажу тебе то, о чем никто не знает и чем я не горжусь?

– Какая ты хитрая. Хороший ход, Ди, но я не из любопытных.

Поворачиваю голову, в темноте трепещет молодая крона дерева, а над ней звездное небо, точно черное полотно, которое чьи-то беспокойные руки истыкали иглами, чтобы впустить немного света. Я уже давно осознанно не ныряла в эти воспоминания, но стоило вернуться «домой», как они начали оживать самостоятельно, подстерегая на каждом углу. Перемирие с Димой, разговор с мамой, куча открытий в себе и своем характере, о котором, я думала, что знаю все. Причина моего побега, отстранения от семьи, неудачных отношений – все там, в этих четырех минутах.

– Я видела, как он умирал. – Мой голос растворяется в шелесте листвы и шуме ветра. – Отец был еще жив, когда я пришла.

Искоса смотрю на Марка, который внимательно наблюдает за мной. Он ничего не произносит, но я как будто слышу его мягкое – продолжай. И этого достаточно, чтобы нырнуть еще глубже, не боясь захлебнуться.

– Он… он уже не мог говорить, едва дышал. Самое странное, что первой моей эмоцией был не страх и не ужас. Это была злость, Марк. Такая сильная, что я не могла сдвинуться с места. Я ненавидела его за то, что он снова это сделал, снова проиграл. При мне он никогда не принимал, но несколько раз я так же, как и тогда, находила его в подобном состоянии.

Воспоминания материализуются и падают тяжестью на грудь. Темные руки прошлого закрывают глаза. Огромные черные зрачки, синие губы, блестящий от пота лоб.

– И я позволила ему… – Мой подбородок ощутимо дрожит.

– Ди, ты была всего лишь ребенком, – удивительно добрым тоном говорит Марк.

Слабо улыбаюсь, понимая, что не ошиблась в собеседнике. Рождественский не жалеет меня, но сочувствует. И это именно то, что нужно. В жалости нет ни силы, ни веры, она заставляет быть меньше и слабее, чем ты есть на самом деле. А вот в сочувствии есть принятие, наполняющее уверенностью. «Ты не одинок. Я понимаю тебя. Не осуждаю», – вот, что оно пытается донести.

– Мне было почти одиннадцать, – отвечаю все так же тихо, – и я прекрасно знала, что нужно делать. Не раз видела, как мама его откачивала. Стоило позвонить ей или сразу в больницу, но я не стала.

– Ты позвонила Диме.

– Нет. Точнее, да, но… я позвонила ему уже после того, как…

– Черт, – хрипит Марк. – Звучит действительно дерьмово.

– Ага. Поэтому я никому и не рассказывала. Мне хватало того, что я сама себя за это ненавижу.

– И сейчас?

– Не совсем. Говорят, многие воспоминания из детства стираются, особенно плохие, но я помню все. Отец тогда работал курьером и обычно заканчивал в семь. Мама была в больнице в ночную смену, а Димка у друзей. Мне стало скучно дома, поэтому я решила устроить сюрприз и пошла к отцу, ни у кого не спросив разрешения. Дорогу я знала хорошо, после развода он переехал в маленькую квартиру всего в трех кварталах от нашего двора. В восемь двадцать семь я подошла к его двери. Специально посмотрела на время, хотела удостовериться, что побила собственный рекорд. Неудивительно, ведь я почти бежала…

Даже сейчас, столько лет спустя, я до сих пор не могу понять, чего во мне больше: любви к отцу, который подарил мне множество радостных и теплых моментов, или ненависти к нему же за то, что он заставил меня пережить и чего лишил. Эти чувства должны быть взаимоисключаемы: либо одно, либо другое, но, как и прежде, любовь и ненависть живут во мне.

– В восемь тридцать одну я снова посмотрела на телефон. В комнате уже не было слышно ни звука, ни шороха. Четыре минуты, Марк. Всего четыре минуты. «Скорая» не успела бы приехать.

– Но-о-о… – тянет он.

– Но этот вывод я смогла сделать не сразу. Не через год и даже не через два.

– Долго ты еще там просидела?

Безжизненные пальцы в моих руках казались неестественно твердыми, слезы жгли глаза, и я захлебывалась в рыданиях, бормоча извинения и бессмысленные просьбы.

– Достаточно, – отвечаю сквозь сухость в горле и делаю несколько глотков сладкого сока.

– И что было дальше?

– О-о-о… теперь тебе интересно?

– Не паясничай, у нас серьезный разговор.

– И я удивлена, что ты еще не перепрыгнул через забор.

– Я тоже.

– Дальше я позвонила Диме. Он был пьян, наверное, даже больше, чем сегодня. Тусовки в шестнадцать самые веселые, да? Меры не знаешь, тормозов нет, и кажется, что ты бессмертный.

Марк кивает явно со знанием дела, а я сжимаю края пледа, не позволяя прохладному ветру забрать мое тепло.

– Дима сказал мне идти домой и обещал, что сам со всем разберется. Я его не послушала. Сидела в коридоре и ждала, но через час или около того поняла, что он не придет. Тогда я просто встала и пошла домой. По дороге звонила маме. Она долго не брала трубку, очень долго.

Грубая ругань Марка проносится мурашками по коже, и меня почему-то это веселит. Скорее всего, нервы расшалились. Набираю в легкие побольше воздуха, глубокий вдох приземляет сознание и помогает почувствовать себя в настоящем моменте, а не в дымке прошлого. Шумный выдох слетает с губ. Пора закончить эту историю.

– В итоге маме я все-таки дозвонилась и с этого момента помню все, будто во сне. Ее перепуганный голос, в ужасе распахнутые глаза, всхлипы Димы следующим утром. Врачи, полиция, похороны. Меня швыряло в крайности. Временами я ненавидела себя, временами маму и Диму. Я злилась на них, считая, что это они виноваты, потом вспоминала, что это я опоздала и ничего не сделала, и злилась уже на себя. Иногда я отталкивала их, потому что считала, что не заслуживаю прощения, а иногда потому что считала, что это они его не заслуживают. Я… я просто искала того, на кого можно все переложить, выпуская из виду очевидного виновника. И чем дольше это длилось, тем больше мне хотелось сбежать, потому что как бы там ни было, страданий семьи я не хотела. Не хотела быть еще одной причиной для этого.

Марк склоняет голову, подаваясь вперед, и поджимает губы. Уверена, ему хочется коснуться меня, и я практически чувствую его теплую ладонь на плече, а во взгляде вижу безмолвную поддержку.