Правда, недолго.

Когда-то

Буковый лес шелестит листьями на солнечном ветру. Воды озера накатывают на песчаный пляж: они сверкают так, будто каждая мелкая волна несёт на гребне пригоршню золотых монет.

Чуть поодаль широкие ветви деревьев плетут кружево из лучей света и теней буковых крон, укрывая им двоих, лежащих на земле.

– Стало быть, – Коул обводит пальцем маленькую чернильную птичку, вытатуированную на девичьем плече, что обнажила расстёгнутая рубашка, – назвав тебя певчей птицей, я всё же верно угадал твою суть.

– Не знаю. Мама иногда шутит, что мне больше подошёл бы рисунок ёжика. – Девушка следит за ним, щурясь; она лежит на спине, пока сид изучает её, привстав на локте, и её длинные волосы мешаются с зеленью густой травы. – Пока я не встретила тебя, я и сама иногда думала, что птица для меня – слишком нежно. Хотя для меня она больше про свободу, чем про нежность.

– А после переменила мнение?

– Ты доказал мне, что я могу быть очень даже нежной.

Он улыбается – быстрой, едва заметной улыбкой, мелькающей на его лике солнечным зайчиком. Снова проводит рукой по контурам крыльев, выбитых под тонкой косточкой выпирающей ключицы.

Птица прорисована с любовью, тщательно, до отсветов на перьях и бликов в крохотном чёрном глазке – и при этом смотрится на белой коже естественно, словно была здесь всегда, как родимое пятно.

– Что ты уготовила мне завтра?

– Зоопарк или ботанический сад – сам выбирай.

– Зоопарк… место, где вы держите животных в клетках?

– Да.

– Зачем?

Вопрос ставит её в недоумение – на секунду молчания, заполненного лишь далёкими чаячьими криками да песней листвы и озёрных вод.

– Мы же не можем поговорить с ними по душам, как вы. Во всяком случае, большинство из нас не может, – отвечает она затем. – Мы держим их в зоопарках, чтобы посмотреть на них, ведь многих зверей можно увидеть только в глухих лесах или на другом континенте… а ещё – чтобы сохранить тех животных, которых на воле осталось слишком мало. В клетке их кормят и поят, а в дикой природе давно могли бы убить, – добавляет девушка, когда пристальный взгляд сида без слов заставляет её оправдываться. – Так они могли бы умереть от голода или холода, а мы даём им возможность прожить сытую безмятежную жизнь.

– В маленькой клетке.

– В просторных вольерах. И вообще, ты же ничего не имел против океанариума!

– Я умолчал о том, о чём тогда не счёл нужным говорить, и рыбы не так сильно тоскуют в неволе. Клетки же – не леса, не поля, не горы. Их обитатели не могут выбирать, где поселиться, куда идти, с кем сразиться… кого полюбить. Всё решают за них. Вы правда думаете, что делаете для них благо?

– Я сама это не одобряю, – признаёт девушка, снова помолчав. – Но, наверное, лучше выжить в клетке, чем исчезнуть совсем.

– И это говорит дева с птицей на плече.

Она только улыбается слегка виновато. Её улыбка отражается на лице сида, растворяя тучи, заставившие его помрачнеть; следом Коул тянется к её губам, и на какое-то время под буками снова воцаряется тишина.

– Ты думала о будущем? – спрашивает Коул потом, вглядываясь в тёмную серость её глаз с густым синеватым оттенком.

– Думала, конечно. Но ещё не решила твёрдо, куда буду поступать. – Она садится и, поправив сбившуюся рубашку, рассеянно застёгивает пуговицы; руки её методично двигаются от живота к горлу. – Силы больше располагают к тому, чтобы я шла в артефакторы. Маги, которые делают артефакты. А мне всегда нравились боевые тренировки, но для боевого мага мой резерв слишком мал. Впрочем, я думала насчёт боевика-артефактора… такая специализация есть, но только в крупных университетах. И конкурс на место там в разы больше.

– Вэрани…

Она поворачивает голову, встревоженная серьёзностью в его голосе.

Встречает взгляд, исполненный нежностью в той же мере, что печалью.

– Ллеу Колборн, – говорит он. Прохладный ветер, вдруг скользнувший под буки, призраком подступающей осени тревожит траву, листву, светлые волосы, струящиеся по плечам сида. – Моё истинное имя. Одна часть на древнем языке, ныне почти мёртвом. Другая – на живом, привязывающая нас к земле. «Присяга, рождённая в холоде» – таково его значение.

Она смотрит на него. Долго, непонимающе, почти испуганно.

Когда она размыкает губы, голос её звучит хрипло:

– Зачем ты?.. В смысле… Я даже не думала просить тебя о таком. Я знаю, как вы относитесь к именам.

– Я уже говорил. Ты вызвала у меня доверие. С первой же ноты, что даровал мне твой голос. С первого же мига, как я увидел твоё лицо. Считай это залогом моей преданности… для того, о чём я собираюсь просить.

Она не отвечает. Лишь продолжает всматриваться в его лицо – так, будто видит его впервые.

– Я должен вернуться на Эмайн Аблах. Через пару дней. Я уже задержался в ваших землях дольше, чем хотел. Ваш мир прекрасен, но в последние века, когда люди и железо правят в нём повсеместно… Долгое присутствие здесь изнуряет любого из нас.

– Я помню. – Слова звучат тихо, отчего колючий холод в них почти не слышен. – Не волнуйся. Я никогда не думала, что ты решишь остаться здесь.

– Нет. Но я прошу тебя отправиться туда со мной.

Изгиб её брови без слов говорит сиду, что тот мог бы придумать шутку получше.

– Идём со мной. – Коул встаёт на колени и берёт её ладони в свои; её кожа бела, но его всё равно белее. – Мой род уважает смертных с тех времён, как людской владыка Пуйлл помог моему деду Арауну одолеть короля Хавгана[17], посягавшего на наши земли. Мой двор примет тебя тепло. Здесь ты – одна из многих, там будешь единственной в своём роде. Здесь смертные девы мечтают походить на наших дам, вдохновляющих сказителей и поэтов; там ты станешь той самой дамой. Наш мир огромен и полон чудес, прекрасных и страшных, и я покажу тебе их все. Красоту, какой никогда не видели в ваших землях, и чудовищ, каких здесь никогда не появлялось. Но тебе нечего будет бояться, ведь я уничтожу всех чудовищ, на которых упадёт твой взор, если на то будет твоя воля. Я облачу тебя в платья из цветочных лепестков и кружева шёлковой паутины; плащи твои будут сотканы из серебра лунного света, блеска птичьих перьев, соловьиных трелей и детского смеха, ибо только они достойны касаться твоих плеч. Ты не познаешь ни болезней, ни старости, ни мелочных горестей, и Великая Госпожа заберёт тебя так не скоро, что отмеренный тебе срок покажется вечностью. До конца этой вечности я клянусь дышать тобой одной, и…