— Я не готова, извините. Можно сесть?

— Не готова? — отчеканила Людмила Кировна. — Как желчные стихи писать про учителей, которые вам дают знания, жизнь свою и нервы на вас тратят, так готова, да?

Анечка не стушевалась, вскинула голову и ответила:

— Я не писала никаких таких стихов. Я вообще их писать не люблю.

На лице Джусихи появилась улыбка сытого удава.

— Такая скромная девочка и так искусно лжет! Как у тебя вообще хватает наглости ходить ко мне на уроки⁈ Садись, «два».

Анечка села, сцепила пальцы и будто окаменела. Гаечка закусила губу — жалела подругу, которую подставила. Я и сам ощущал себя полным дерьмом. И минуты не прошло, как Саша приняла решение, встала и сказала:

— Это не она написала тот стих, а я.

Джусиха дернула бульдожьими щеками и пронзила ее взглядом, как энтомолог — бабочку иголкой.

Глава 20

Бунт

Захотелось закрыть лицо руками. Да, Гаечка поступила честно, но Джусиха теперь ее сгноит! И не только самолично, но и других учителей подговорит, и придется девчонке школу менять.

— Нет, это я написал, — прозвучал из-за спины голос Минаева, я обернулся и увидел, что он встал.

Обычно тихий и скромный Димон был полон решимости, как боец, бросающийся с гранатой под танк.

— Чего ты врешь? — поднимаясь, прогудел Чабанов и обратился к Джусихе: — Они не могли, потому что это мой стих.

Я тоже встал и проговорил:

— Это, вообще-то, коллективное творчество.

Теперь поднялся Илья.

— Ребята, хватит. Это мой стих.

— Мой! — подорвалась Желткова.

Глаза Джусихи все круглели и круглели. Желткова ее добила, и Людмила Кировна заорала:

— Ты-то куда лезешь, дура?

— Я не дура! — огрызнулась Желткова. — Вы не имеете права так меня называть!

— Ты мне расскажи про права! Говоришь, это ты. Так прочитай наизусть, ну?

— Я забыла, вы ж его забрали, — не растерялась Любка.

— Что ты врешь! Кого ты выгораживаешь, ну?

Громыхнул стулом Карась на задней парте:

— Да че вы, епта, из-за меня? Я это написал!

— Да как ты смеешь материться!

— Я не матерюсь, епта! — осклабился Карась.

Джусиха аж затряслась от злости.

— Какие талантливые у нас олигофрены!

— Сама вы олигослон! — радостно воскликнул Плям, Карась заржал, и Джусиха не выдержала, рванула к нему с крейсерской скоростью и отвесила пощечину Саньку, потому что Плям мог и ответить.

У Санька аж голова дернулась, и он брякнулся на стул, приложив ладонь к пылающей щеке.

— Прекратите все! — крикнул я, но цепная реакция началась.

— Простите, это я во всем виноват! — прокричал Заславский. — Я больше так не буду.

Встали Памфилов с Кабановым и в один голос крикнули:

— Это мы, остальные ни в чем не виноваты, они просто читали!

Из солидарности поднялась Заячковская, ее нижняя оттопыренная губа тряслась.

— Простите, пожалуйста! Это мой стих!

Подумав немного, встала Лихолетова, мрачная, как туча. Ей не хотелось участвовать в саботаже, но того требовало чувство локтя. Испуганно взглянув на меня, поднялась Инна. Остались сидеть только Баранова, Семеняк, Райко и Белинская.

— Пошли вон из класса! — заорала Джусиха. — Все! Не хочу вас видеть у себя на уроке!

Это у нас, оказывается, взаимно. Все к лучшему, авось Веру Ивановну вернут. Если бы от занятий отстранили несколько человек, было бы печально. Весь класс из школы не выгонишь. Даже если нам поставят Веру Ивановну, Джусиха будет нашему классу пакостить чужими руками, она жутко мстительная.

— Вы избили ученика, — констатировал я, собирая учебник и тетради в сумку.

— Вон! — разорялась она, указывая на дверь.

Я наконец повернулся и увидел, что Анечка Ниженко рыдает, уронив голову на руки, а Гаечка пытается ее успокоить.

— Уходим, — скомандовал я и зашагал к двери, распахнул ее.

Собравшись, ученики потянулись к выходу один за другим. Карась плелся последним, приложив к щеке ладонь. Только Баранова, Райко, Семеняк и Белинская остались на местах.

— Меня училка избила! — пожаловался Карась в пустоту. — Но почему я? — Теперь он смотрел на меня и не понимал: нахамил-то Плям, а влетело ему.

— Потому что она боится Пляма и решила отыграться на тебе, — объяснил я.

— Но почему на мне? — негодовал он. — Я самый лох, что ли?

— Попал под горячую руку, — похлопал его по спине Памфилов. — Сам не пойму, как можно тебя бить, когда у тебя есть собственное мнение! И ваще, Санек, спасибо за поддержку! Мы ваще как революционеры! Свергаем супостата!

Последними вышли Рая с Инной.

— Что теперь? — спросила угрюмая Лихолетова, покосилась на Гаечку, утешающую Ниженко.

— Я не писала… никаких… — всхлипывала она.

— Знаем, — сказала Саша.

— А что было в том стихе? — полюбопытствовала Лихолетова. — Че она так взъелась? И кто писал?

— Мы все, — снова взял на себя вину Минаев, покосившись на Сашу с такой гордостью, что до меня дошло, почему он взялся ее выгораживать.

— Говорю ж: коллективное творчество, — подтвердил я.

— А расскажи, — подошла ко мне Заячковская, сверкая глазами. — Ну, стих.

— Мы не помним, — разочаровал ее я.

То, что знает Зая, узнает весь мир, автора открыть — подставить Сашу.

— Так делать что будем? — повторила вопрос Лихолетова.

Я глянул на сгущающиеся за окном тучи. Ни зонта не взял, ни дождевика.

— Пойдем в столовку.

— Я о другом! — от досады она аж топнула.

Потерев переносицу и собрав мысли в кучу, я сказал:

— Для начала хочу сказать спасибо за поддержку. Просто до слез. Дальше что? Подговорим родителей написать заявление, что из-за часто возникающего непонимания просим сменить учителя русского языка на Веру Ивановну. Слышал, такое делают.

— Круто было бы! — улыбнулся Карась. — Она прикольная.

— А сработает? — с сомнением проговорил Илья.

— Теперь — да. Джусихе разве надо нервы портить? Это раньше она не согласилась бы.

— Садистка, блин, — проворчал Илья. — Она ж и правда садистка!

Инна сказала:

— Тетка, мамина сестра, работает учительницей младших классов. Она говорит, что директора будут убирать, а поставят или Джусиху, или химозу.

Заячковская размашисто перекрестилась и воскликнула:

—