Шрифт:
Закладка:
………………………
………………………
………………………
Дело №… передано в районный суд. Дата. Подпись».
Забегая вперёд, скажем, что наш доцент отделался предупреждением, штрафом и выплатой материальных издержек на замену оконного стекла и чистку салона милицейского автомобиля, что составило сумму весьма внушительную, но не заоблачную. С работы Ковалёв также уволен не был. В связи с «долгой и беспорочной» отделался лишением квартальной премии, строгим выговором от ректората, нехорошими взглядами со стороны завидущих коллег и уважительными с противоположной – прогрессивного студенчества. С женой поругался. Через день помирился…
И всё бы ничего, скажет человек достаточно мудрый, чтобы не ставить клеймо на каждом проштрафившемся, с любым может случиться. И будет, конечно же, прав. Увы, никто не застрахован от досадных недоразумений. Но!
Нам-то интересно совсем другое.
Помните, с чего всё начиналось? Да, да, да! Александру Алексеевичу Ковалёву приснилось, что ему хочется колбасы. Так вот. Ещё до составления протокола, выдержка из которого была приведена выше, до суда и, естественно, до расплаты по всем последствиям ночного приключения, с нашим доцентом приключилось одно маленькое, но однозначное чудо.
Проснувшись утром в милицейском «обезьяннике», Ковалёв, чья голова раскалывалась от нестерпимой боли, глотка трескались от жуткого сушняка, но память с совестью ещё спали, поднялся с узенькой лавочки и недоуменным взглядом окинул скудный вечнозелёный казённый интерьер. Откуда-то снаружи, из-за решётки раздавались то ли теле-, то ли радиоголоса ретродам из давно минувших девяностых, весело распевающие хором про три кусочека колбаски.
– Эй! – крикнул Ковалёв со всей возможной громкостью, позволяющей голове не взорваться. – Эй! Есть кто?!
Через несколько секунд послышались бодрые шаги и перед решеткой предстал молодой лейтенант со стаканом крепкого чая в одной руке и бутербродом с колбасой в другой.
– Ну?! Чего разора… – крикнул было правоохранитель, но тут же осёкся. – Э… Александр Алексеич?
Ковалёв зажмурился, помотал головой и, наконец, открыв глаза, высказал собственное удивление:
– Виктор Жирков?… Витя?… Ты… ты…
В общем, милиционером оказался тот самый бывший студент Ковалёва, о котором доцент вспоминал буквально накануне. Тот самый, который куда-то пропал сразу после выпуска. Известно теперь куда.
Они до самого прихода смены сидели в дежурке, гоняли чаи и говорили, говорили, говорили. О семьях, о службе, вспоминали общих знакомых, минувшие годы и канувшие в лету события. Единственная, наверное, тема, которой мужчины не коснулись в своих разговорах, была «та самая» теоретическая механика. Оба словно чувствовали – не место и не время. Но со стороны было видно, и даже людям, скорее всего, совершенно посторонним, что встретились родственные души.
Сидели хорошо. Ковалёв забыл о похмелье, Виктор – о службе. И только когда большая стрелка часов почти вплотную подползла к восьмёрке, Жирков, всем своим видом извиняясь, проводил бывшего научного руководителя до камеры. Уже стоя по разные стороны решетки, они смотрели друг дружке в глаза.
– А знаете, Александр Алексеич, – вымолвил вдруг Витя, – ведь сегодня моё последнее дежурство. Увольняюсь. Вот…
Жирков вдруг замолчал.
– И чем заниматься собираешься? – ответ Ковалёв уже знал, но вопрос всё равно задал.
– Тем самым, Александр Алексеич, тем самым, – широко улыбнулся лейтенант. – Я уж и документы в аспирантуру подал. Вчера. Но до самой встречи с вами ещё думал – не погорячился ли? Может, ну её, эту науку? Здесь и зарплата не в пример… Колебался, понимаете?
– Понимаю, Виктор, – кивнул Ковалёв. – Но тут уж я тебе не подсказчик. Сам решай. Такое дело, что…
– Да уж решил всё. Окончательно и бесповоротно. Только что. Вас вот встретил… тут, – лейтенант подмигнул доценту. – Ставку на кафедре выбить для меня сможете?
Виктор развернулся и, не дожидаясь ответа, двинулся в сторону дежурки.
– Смогу… – задумчивым полушепотом произнёс Ковалёв, но вдруг встрепенулся, словно вспомнил нечто жизненно-важное и крикнул: – Витя! Вить, постой-ка!
Блажь, конечно, но блажь, не удовлетвори которую, само существование на планете Земля потеряет всякий смысл. Во всяком случае, на ближайшее время. Именно об этом подумал сейчас наш доцент.
– Да, Александр Алексеич? – отозвался Жирков, обернувшись.
– Витя… – у Ковалёва от волнения прервалось дыхание.
– Слушаю вас, – сказал Виктор. – Что-то ещё?
– Витюш, – смущённо потупился Ковалёв, – одна маленькая просьба… если возможно…
– Говорите, говорите…
– У тебя… бутербродов не осталось? С колбасой… – выдал, наконец, Александр Алексеевич.
– Есть один, – растянув губы в улыбке, кивнул Жирков.
– А колбаса там какая? – от избытка эмоций у Ковалёва покраснели уши.
– Так самая вродь обычная, – пожал плечами Виктор. – «Докторская», кажись. Хотите?
А кто-то ещё говорит, что чудес не бывает.
Культурный парадокс
Греков Ф. М., профессор. 82 года. Адрес: ул. Подводника Топорова, д. 17, кв. 96
Федор Михайлович Греков по прозвищу Омега – крохотный тщедушный старичок за восемьдесят, божья тросточка – человеком в определенных кругах считался в высшей степени просвещенным и заслуженным. Всю свою сознательную жизнь он проработал в классическом университете, где вдохновенно и с удовольствием преподавал на филологическом и историческом факультетах незаслуженно и мало популярные в нынешнее меркантильное время языки античных богов и героев. Древнегреческий и латынь. А также высокую литературу, на них созданную.
Омега – для тех, кто не знает – вовсе не швейцарские часы и не модель германского автомобиля. То есть часы и автомобиль, конечно, тоже, но первое значение сего символа – последняя (не по значению, естественно) буква греческого алфавита, выражающая звук длинное «О». Почему – длинное? Да потому, что есть у предусмотрительных эллинов еще и омикрон. Буква, обозначающая «О» короткое.
Ясно, Федор Михайлович получил свое прозвище не просто так. За неизменное «Оооо!», с которого начинал любую реплику, заслуживающую, на его взгляд, повышенного внимания. Типа: «Оооо! Софокл, друзья мои, обладал великолепной памятью…» или «Оооо! Император Нерон нескромно считал себя величайшим поэтом современности…».
Впрочем, увлеченность Грекова древними языками и литературными памятниками, на этих языках сотворенными, разделяли далеко не все. Истлевший до состояния мелкой пыли прах Гомера, Эсхила и Вергилия, чьи выцветшие, сомнительной достоверности портреты взирали тусклыми очами со стены аудитории на гениального декламатора бессмертных строк, должно быть, клубился в тайных склепах от туповатого равнодушия студиозусов, коим сопровождались безо всякого преувеличения великолепные лекции достойнейшего профессора.
Греков – человек мудрый – на молодежь не обижался, не понаслышке зная, что привить любовь к классике можно лишь самоотверженным ей служением. И привить-то получится далеко не всем – единицам. Увы, сколь свиное сало не вытапливай, розового масла все одно не получишь.
С другой стороны, в любой аудитории, даже самой бестолковой, найдется хоть
