Вполне осознающий свою значимость, а по сему невероятно храбрый, Варяг, расправив каурые крылья, вытянул шею, почти по-человечьи и очень театрально откашлялся, и, наконец, заорал во всю свою луженую глотку, уже во второй раз напоминая деревенским, что за ним, а заодно и за всей крупно-рогатой, мелко-рогатой и прочей, в том числе пернатой, скотиною людям пора бы и поухаживать.

Сей надрывный зов о помощи вывел Обуова из ступора, в который он впал было при виде неизвестно кем варварски разбитых собственных надежд на новое хранилище садово-огородного инвентаря. Участковый с горечью махнул рукой, наклонился, поднял затухшую цигарку и, похлопав себя по карманам, полез за спичками.

– Япона мать, – с горечью произнес Аркадий Алексеевич. – Таперича наново работать. Вот, нелегкая… Эх, япона мать!

Словно в ответ на горькие слова его изнутри дома послышался скрип открываемой в сени двери, а еще через пару-тройку секунд на порог вышла далеко уже не молодая, но осанистая женщина, и, тепло обняв Аркадия Алексеевича за талию, прислонилась к его плечу.

– Что сручирось, Аркаша?

Мужик, стеснительно высвободившись, отступил на шаг в сторону, повернул к женщине голову и, покраснев, забормотал извинительным тоном:

– Да так, мам… Прости… Это я не тебя… Вона сарай-то… Халабуда грешная, черт бы ее побрал. Тайфуном, что ль. Так вродь не сильно нонче дуло… Мам?

Ацуко поселилась в северных землях года, наверное, через три после окончания русско-японской кампании. В префектуру Карафуто – в славный город Тоёхара – девочка в возрасте двенадцати лет переехала со всей семьей из Фукусимы. Отец верно и неизменно служил мигрирующему губернатору делопроизводителем, бабка с матерью следили за хозяйством и младшими сестрами, сама ж Ацуко, тогда уже почти взрослая, была предоставлена себе с раннего утра чуть не позднего вечера.

Обычно девочек в японских семьях с раннего детства воспитывают быть хозяйками – учат рукоделию, житейским премудростям и показной скромности, чтобы, выйдя – однажды и на всю жизнь – замуж, те не позорили фамильную честь безыскусно приготовленной соба, неаккуратно заштопанным кимоно или полным отсутствием ночного искусства. Однако с Ацуко никто особо заниматься не хотел. То ли из-за ее совершенно не национального характера, когда, презрев все известные приличия, несносная девчонка во время обеда могла засыпать взрослых кучей неделикатных вопросов. Или, может, из-за странной внешности. Ацуко совсем не походила ни на мать, ни на уважаемого своего батюшку – была не по годам высока ростом, светла волосом и кругла глазами. Короче, с каждым новым прожитым годом она всё больше напоминала обликом бывшего их соседа, вице-консула Российской Империи в Фукусиме, нежели отпрыска древней самурайской династии, вызывая в последнем горькие, но все ж деликатные вздохи разочарования, а в вечно печальных глазах матери плохо скрываемую тоску по ушедшей молодости.

Как бы то ни было, Ацуко проводила больше времени вне стен собственного дома, нежели за ними, не вызывая при этом ни родительского гнева, ни нареканий ворчливой старухи – ее родной (родной ли?) бабки. Впрочем, в школе, куда по новомодному правилу было принято определять сейчас не только мальчиков, Ацуко успевала почти по всем предметам. Хокку слагала безупречно, счет освоила тоже неплохо, гимнастика при таких-то физических данных вообще давалась с легкостью, даже русская грамматика – плохо ли, но и с жившими по соседству прежними владельцами острова надо было как-то общаться – подчинялась девушке более или менее охотно. Беда была только одна. Домоводство. Как ни старалась бедная девочка, при всем своем неуемном желании не могла она толком ни мисо заварить, ни в оби без проблем завернуться.

Другие девочки над Ацуко вечно подшучивали. Недобро. И не в глаза, конечно. Кому охота лишиться зуба или щеголять неделю с «фонарем» на скуле? В отсутствии ж объекта сплетен говори что хочешь. Нда… Звали ее и «белой обезьяной» – за цвет волос, и «пожарной пагодой» – за рост, и даже «идзин» (другой человек), что было совсем уж обидно. Естественно, Ацуко прекрасно знала, что за спиной шушукаются и, может, даже распускают мерзкие сплетни, но, как известно, не пойман – не вор. Потому переломанных носов и выбитых скул после встречи с ее тяжелым кулаком было не так и много, как разносит вечно все искажающая молва.

Несмотря на трудности, образование Ацуко получила неплохое. Правда, близкими подругами так и не обзавелась, но это не такое уж большое горе. При этаком-то характере. Кстати, он – характер – к совершеннолетию смягчился здорово. Годы вынужденного одиночества научили радоваться и миру внутреннему, вовсе не бедному. Пусть то в противовес бесцельному созерцанию окружающих несовершенств…

Любовь, словно цунами, нактила внезапно. Из-за гор. Из русского села с японским названием. Из Наяси.

Любовь звали – Рёша.

Не Рёша, конечно, а Лёша. Алексей. Просто у японцев с буквой «л» – факт общеизвестный – проблема. Чисто фонетическая, но иногда мешающая. Да и ладно.

Лёша.

Алексей был здоровенным улыбчивым парнем.

Он шел твердой размашистой походкой, скрипя на всю улицу невиданных размеров черными сапожищами с собранными в гармошку голенищами, глазел с нескрываемым интересом на бесшумно шныряющих в обоих направлениях нынешних хозяев Сахалина и беспрестанно удивлялся, как такая «шантрапа» сумела одолеть и вымести с острова власть его дюжих соплеменников.

Ацуко, посланная матерью за солью, столкнулась с парнем, выходя из лавки. Точнее, это Лёша, не имеющей полезной привычки смотреть туда, куда идет, сам на нее налетел. Окажись на месте Ацуко какая-нибудь бывшая ее одноклассница, без травм дело бы не обошлось, наша же невеста на выданье лишь слегка попятилась в сторону, несильно стукнувшись о стену дома. Не дал ей упасть и сам Алексей, молниеносно среагировав и успев-таки схватить девушку за руку.

– Смотрреть, куда ходить, идзин! – громко крикнула Ацуко неуклюжему гиганту на его родном языке, пусть немного исковерканном. Русских она кроме того давнего знакомого – вице-консула из Фукусимы – и не видела, но безошибочно догадалась, что великан как раз их роду-племени.

– Да я это… – пролепетал Лёша, отпустил ее руку и, стянув картуз, взлохматил декорированный позолоченными локонами затылок. Ясное дело, сконфузился. – Прости сердешно, барышня. Случайно вышло… А ты, гляжу, сама-то не наших будешь? Меня, к слову, Лексеем звать. А тебя?

– Ацуко, – прошептала девушка.

Легко поклонилась, покраснела. И опустила глаза.

«Рексей» ей понравился с первого взгляда. Вот только признаться в этом себе сразу она не могла. Из достойной семьи, а как же.

Лёша только присвистнул.

– Ну ничё-се! Ацуко? Да и плевать. По-нашему, Аська получается. Настасья. Япона мать! А так ведь сразу и не скажешь… Слушай, а