Держась за грудь и кашляя, Варовит толкался меж родней, отыскивая Смеяну. Ее нигде не было, и старейшина уже встревожился, не увели ли ее злодеи с собой. Наконец она отыскалась в конюшне.

– Тише, тише, милые, котятки мои! – бормотала она, поглаживая жеребцов, и они быстро утихали.

– Смеянка! – позвал Варовит.

– А? – Смеяна обернулась.

Ну вот, сейчас опять бранить будет! Еще скажет, что она во всем виновата!

– Ведь знал я – не надо этого черного на огнище волочь! – бормотал Варовит, не в силах успокоиться после пережитого ужаса. – И от князя беда, да и от дрёмичей беда! Ты и правда отпустила его?

– Да когда же я, дед, неправду говорила? – обиженно отозвалась Смеяна. – Вот и науз его! – Она взмахнула ремешком, который не выпускала из рук. – Он ушел к себе, в дрёмичи. Говорили же, что у него дурной глаз – вот я его и спровадила!

– Ты, дед, теперь поклонись внучке! – воскликнул дед Добреня, протолкавшись через парней и подростков в дверях конюшни.

Подбежав к Смеяне, он обнял ее, потом поклонился, насколько сумел согнуться. Смеяна ахнула и схватила его за плечи: не бывало и не должно такого быть, чтобы седой старик кланялся девушке.

– Она нас всех спасла! – восклицал Добреня, держа руки Смеяны и встряхивая их. – Кабы не она – спалили бы нас те лиходеи, видит Макошь, спалили бы! И змея та лупоглазая не помиловала бы! Благо буди тебе, внучка, что догадалась! Пусть идет себе – нам спокойнее!

До самой зари Ольховики не могли успокоиться, наговориться, поверить, что все обошлось. Даян качал головой над замком, открытым без ключа, но несломанным. Дети уже играли в ночных разбойников, а женщины все еще причитали, не в состоянии так вот сразу успокоиться.

Отмахиваясь от благодарностей и расспросов, Смеяна сразу, как рассвело, убежала из дома. Она вышла к Истиру, посмотрела на берег. В час Белого Всадника мир был светлым, чистым и пустым, легкий налет росы выбелил зелень трав и листвы, сделал их одного цвета с небом. Справа, на мысу меж рекой и оврагом, уже виднелись сложенные дубовые бревна, приготовленные для постройки стен княжеской крепости. Внизу, на отмели, ясно отпечатались следы двух ладей, перевезших дрёмичей на тот берег.

Смеяна посмотрела на лес за Истиром, вспомнила, как провожала Грача, и вздохнула. Возле самого берега качался в воде чей-то намокший венок. И Смеяна вдруг вспомнила, какой сегодня день. Беспокойный рассвет привел в земной мир самый длинный, самый светлый и радостный день – Купалу, велик день огня и воды, торжество Лады и Ярилы. И радость вдруг вспыхнула в сердце Смеяны, забила бурным ключом, все ее существо наполнила огненно-золотым горячим светом. Ей хотелось закричать что-нибудь ликующее, громкое, чтобы ее услышали и земля и небо, речевины и дрёмичи, и он, Байан-А-Тан, где бы он сейчас ни был.

* * *

Вокруг постепенно светлело, тьма таяла, и уже казалось, что ее и не было, что только на мгновенье Дажьбог опустил веки на вечерней заре, и вот уже снова виден в небе свет. Вставало солнце, а в прямичевском посаде уже слышалось неразборчивое издали пение звонких голосов. Кто раньше встанет в день перед Купалой, тот больше богам будет мил. Держимир криво дернул уголком рта, пытаясь усмехнуться: едва ли кто успеет встать сегодня раньше него – ведь он сидит на этом берегу с вечера. А чего сидит? Приди сейчас, как в песне, три старца вещих перехожих, скажи: гой ты еси, добрый молодец, почто сидишь в тоске неведомой, в грусти недознаемой, в кручине недосказанной? А вот то и сижу от поздней ночи до сырой росы: нашла беда посреди двора, залегла в ретиво сердце, щемит, болит головушка, не мил и свет ясный… Брата моего нету, люди добрые, нету! Нигде… Хоть весь свет обойди… Туда, сюда – нигде… И нету никого, кто поломал бы тоску, побросал бы за околицу, выкинул под дуб и камень и там запечатал бы навек крепким словом… Какое слово тут может помочь?

Купальская ночка мала-невелика,

Невелика-мала, и Заря-то не спала.

Заря-то не спала, золоты ключи брала,

Небо размыкала, росу выпускала —

Роса медовая, трава шелковая, —

пели где-то на берегу чуть ниже по Ветляне. Голоса были молодые, девичьи, но Держимир даже не обернулся посмотреть. Он не видел ни зари, ни травы, ни росы. Красота обновленной земли только усиливала его боль; каждая былинка радуется и веселится этим утром, а ему, князю, радости и веселья нет и больше не будет. Какое счастье пойдет к тому, кто остался на свете один?

Глядя вниз по течению Ветляны, Держимир думал об Истире, о том месте на рубеже с речевинами, где сейчас должны быть Озвень и Звенила. Сегодня – последний срок, сегодня они уж точно должны были добраться туда. А вернее всего – вчера. Может быть, этой ночью Звенила уже отыскала могилу, говорила с духом. Правда, с нее станется ждать Купальской ночи, чтобы вышло вернее. Купальской ночью вся чародейная сила возрастает многократно. Этой ночью он сам выйдет к ней из-под земли… Выйдет? Не растет трава-мурава из-под снега белого, а с того-то света дальнего не выходят-то выходцы, не выносят-то весточек…

Держимир зажмурился, словно ребенок, который хочет спрятаться. Ему было зябко, то ли от росы, то ли от влажного дыхания Ветляны. В глубине его существа жила мелкая тоскливая дрожь. Это лихорадилась сама его тоска, грызла и точила его, теснила дыхание, Держимир изнемогал от нее, но не видел никакого просвета. Где же вы, три старца вещих перехожих? Теперь тоска с ним навсегда, и некому унять ее. Звенила обещала принести ему удачу умершего брата. Но сейчас, этим ясным, хрустально-чистым и солнечно-светлым утром, когда все живое молодеет, обновляется, радуется и веселится, Держимир с особой остротой сознавал, что ему нужна не удача, ему нужен сам Баян, его смуглое лицо с задорным блеском темных глаз, его вечные насмешки и неистребимая вера в то, что все будет как надо! Эта вера и была его удачей – Держимир понимал это, но этой вот удачи никто не мог ему передать! Какая тут вера, когда он погиб, оставив старшего брата одного на свете?

– Эй! Чего один сидишь – или подруги не нашел? – окликнул его сзади оживленный голос. – Вон там Весёлка с Велесовой улицы гуляет!

Держимир сильно вздрогнул и застыл, заледенел, не в силах повернуть головы. Волосы шевельнулись, на лбу просочился холодный пот. Этот голос он не спутал бы ни с