заместитель министра иностранных дел Союза и начальник Управления внешних сношений Министерства культуры Союза, должны были сдвинуть с мертвой точки любую проблему и ящик с картиной должен был бы со скоростью ракеты прилететь в Русский музей. Ничуть не бывало. В 20-х числах июня месяца 1969 года Л. А. Гринберг был в Женеве, откуда прислал мне открытку:

«Глубокоуважаемый и дорогой Василий Алексеевич, оказалось, что Сомов больше года пролежал у упаковщика… Я распорядился послать его самолетом по Вашему адресу; пожалуйста, подтвердите мне получение. Шлю Вам самый сердечный привет. Преданный Вам Л. Гринберг. 22.6.69. Женева».

Картина была наконец получена 4 июля 1969 года, а 8 июля 1969 года я написал ему письмо:

«Дорогой Лев Адольфович! Картина Сомова Русским музеем получена. Огромное Вам спасибо. Мне очень стыдно, но что я мог поделать, если… но, во всяком случае, вы знаете, что я принимал все меры, но усилия мои оказались недостаточными. Надо ли посылать подтверждение получения картины графине? И куда? Вероятно, в октябре я буду в Париже, а может быть и нет, но все же предполагаю. Всего Вам доброго. Ваш В. Пушкарев.

Эта несложная операция длилась почти полтора года, и все это время наши действия сопровождались накалом страстей и проявлением «охотничьих инстинктов».

«17 июля 1969 г. Дорогой Василий Алексеевич, все хорошо, что хорошо кончается! Очень обрадовался. Думаю, что Зубовой писать не нужно. Я бы, пожалуй, повесил бы ее картину среди других Сомовых и послал бы ей фотографию с десятком людей, которые стоят и смотрят… Ведь повесить можно хоть на час. Для пробы? Не забудьте, что у Зубовой есть еще немало русских картин. Очень приятно будет увидеть Вас в октябре в Париже.

С искренним приветом преданный Вам Л. Гринберг.

Спасибо за великолепные марки, очень их оценил».

Наконец, 20 сентября 1969 г. я написал Льву Адольфовичу, что предполагаю быть в Париже сразу после 15 октября и, конечно, рад буду повидаться с ним.

«Готовится выставка Сомова и, безусловно, для графини все сделаю, как Вы советуете.

Возможно, зимой приготовлю ей родословное древо». Как бы побывать у нее и посмотреть коллекции, – было бы неплохо и прицел можно было бы взять наиболее вероятный.

Портрет работы Больдини еще не нашел, но думаю, что найдем его все же. Если бы знать, что у нее есть хорошего, то и обмен бы легче устроить. Но это все рассуждения. Уже однажды у нас с Вами «палка не выстрелила». Однако надежды терять нельзя».

Думали, что действительно, «все хорошо, что хорошо кончается». Но не тут то было! Мы не можем довести дело до конца аккуратно, без сучка, без задоринки.

Открывается выставка произведений К. А. Сомова, юбилейная, к 100-летию его рождения. На ней впервые показываются помимо картины, подаренной графиней Зубовой, еще пять новых работ художника, в том числе портрет С. В. Рахманинова, 1925 года, полученный из Лондона, автопортрет – исполненный сангиной, портрет Фокиной – карандаш и парные портреты в овалах, исполненные пастелью, супругов Поповых – Александра Александровича и Берты Ефимовны – известных парижских коллекционеров. Радоваться нужно!

Именно в таком приподнятом настроении я и послал графине Зубовой фотографии с картины, подаренной ею Русскому музею и показанной на юбилейной выставке.

И вдруг – письмо Гринберга от 6 июля 1970 года.

«Получил вчера письмо от Зубовой; перевел его на русский язык и уже Вам его послал, Зубова мне и по телефону звонила (из Женевы). Страшно недовольна, что заменили раму».

Письмо Зубовой от 30 мая 70 года он получил из Буэнос-Айреса и перевел его в более мягких выражениях, чем оно звучало по-французски.

«Г. Гринберг любезно переслал мне от Вашего имени 2 фотографии картины К. Сомова. Я Вам бесконечно благодарна. Мне чрезвычайно приятно, что прекрасное произведение нашло свое место в Вашем музее. Я особенно рада, что картина выставлена, потому что мой друг Сомов продал мне ее, говоря, «так она попадет в хорошие руки».

Я уже немолода, и сознание, что я не обманула ожиданий Сомова, придает мне моральное спокойствие. Сомов считал эту картину своим лучшим произведением, и я всецело разделяю его мнение. Картина эта достойна быть на почетном месте. Я, однако, заметила на фотографии, что вы заменили красивую старинную раму, в которой была картина, и я настоятельно прошу водворить ее обратно. Я убедительно прошу ничего не менять в моем даре. (Je ne faut pas altérer ma donation.) Речь идет о прекрасной старинной раме, которая подходит к картине и которую мы выбрали вместе с моим другом Сомовым.

Еще раз благодарю Вас за любезно присланные мне фотографии. Прошу Вас принять уверения в моем искреннем уважении. Росарио Зубова.

Что же делать? Как выйти из этой неприятности? 20 июля 1970 года я писал Льву Адольфовичу: «Теперь вот беда! Дело в том, что обнаженный юноша К. А. Сомова прибыл в наш музей без рамы, в одной обносочке. Это было 4 июля 1969 года, и мы даже не подозревали, что у картины должна быть рама. Я сейчас пишу в Москву и разыскиваю эту злополучную раму. Но ведь возможно, что для облегчения транспортировки рама была снята еще в Женеве».

«Патриотические чувства» направили мои помыслы в Женеву: а что если именно упаковщик для облегчения транспортировки снял с нее раму. Но потом, поостыв немного, я пришел к выводу, что это невозможно. Рационализаторские предложения там почему-то не прижились! К тому же Лев Адольфович, дав распоряжение об отправке картины в Русский музей, – как он писал, – ни словом не упомянул об оплате и страховке ее. И по приезде в Москву, несколько позже, также никогда не говорил об этом, а сумма в 350 франков, как он сам упомянул, конечно значительная. Значит, из Женевы картину отправило наше представительство, и скорее всего, дипломатической почтой. Тут, вероятно, и родилось «рационализаторское предложение», каким способом облегчить посылку. Мало того, картина не могла прийти из Женевы непосредственно в Русский музей. Заграничные посылки для учреждений культуры неминуемо направлялись сначала в Министерство культуры, в его Художественно-производственный комбинат, а оттуда уже пересылались адресату.

Значит, переупаковка картины Сомова могла произойти и в Женеве в нашем представительстве, и в Москве в Художественно-производственном комбинате. И там, и здесь могли отделить раму от картины все с той же целью – облегчение посылки. Мои поиски рамы не увенчались успехом. Но как объяснить графине? Разве же графиня может понять, что такое вообще возможно, что просто бесцеремонно распорядились ее даром! Как мы со Львом Адольфовичем (в основном он) извивались и оправдывались перед графиней, одному Богу известно. Однако и на этот раз «палка не выстрелила», и мы должны были перестать мечтать не только о брюлловской «Самойловой с арапчонком», но и о тех произведениях русского искусства, которые находились у графини Зубовой в Женеве и которые «сами просились, чтобы их забрали