Шрифт:
Закладка:
— У тебя не было солнечных ожогов в Италии?
Она сняла несколько шелушинок сухой кожи.
— Как всегда, вначале.
— Почему же ты не намазался маслом?
— Не додумался, — сказал он.
— И никто не додумался?
— Никто.
— Солнечные ожоги вредны для здоровья. Мама говорит, что это очень вредно.
— Она права.
— У нее есть очень хорошее масло. Я тебя намажу, когда мы пойдем загорать.
— Теперь кожа у меня уже задубела.
— И все-таки я тебя намажу. Оно очень хорошо пахнет.
— Ну, а ты, что ты делала до приезда сюда?
Он посмотрел на Эльзу, и этот взгляд, перехваченный Шарлоттой, взволновал девочку.
— Мы были в Пиренеях.
— Погода стояла хорошая?
— Да, все было отлично, отлично. Мы объедались черникой, мне нравится, что язык от нее становится синим, как у чао-чао. Мы много гуляли, играли в теннис. У меня была хорошая компания, иногда мы ходили в бассейн. Нам пришлось вернуться в Париж из-за маминой работы, потом она поехала с друзьями в Португалию, а я сюда. Она мне часто пишет, не меньше двух раз в неделю. Письма. А ты почему не писал мне?
— Ты сама знаешь, я не умею писать, зато я звоню тебе.
— Ну, ты долго не звонил…
— Не очень долго, недели три, не больше.
— Ты считаешь, это не долго?
— Летом линии перегружены, очень трудно…
Она повторила шепотом, сама не зная, хочется ли ей, чтоб ее услышали:
— Ничего себе не долго — три недели! — И начала: — Вы, мужчины…
— Ну, ну, поосторожней, а то я тебе перечислю все недостатки, приписываемые женщинам.
Она поднялась и пошла погладить Медора.
— Знаешь, он слепой, он очень, очень старый и теперь скоро умрет.
Бернар позвал:
— Медор!
Пес не шелохнулся, уши у него были опущены.
— Он тебя не видит и уже не узнает твоего голоса.
— Да, — сказал Бернар, — он и вправду совсем одряхлел.
— Как когда, — сказала Эльза. — Он плохо переносит жару, и лапы у него болят.
— Знаешь, — вмешалась Шарлотта, — остья овсюга забиваются ему в уши и в лапы.
— Здесь жарче, чем в Италии, — сказал он.
— Все лето такое, — сказала Эльза, — а ведь уже начало сентября. Ты ночью не попал в грозу? Теперь сразу начнется осень…
Она не договорила и рассмеялась, потом вдруг встала из-за стола и направилась к лесу.
— Ты сколько здесь еще пробудешь? — спросил Бернар.
— Пока мама не вернется из Португалии. Эльза посадит меня в поезд… во всяком случае, я должна быть к началу занятий, осталось недолго, всего несколько дней.
Он всегда появлялся только проездом, и Шарлотта не спросила, надолго ли он. Все равно ответит уклончиво, оставляя за собой возможность отступления. Утром она увидит, как он поднимает капот машины, проверяет уровень масла, заливает в бак воду, и поймет, что час или два спустя он с нею расстанется.
— Куда пойдем сегодня? — спросила она.
— Сегодня командуешь ты.
Пюк наблюдал за муравьями, которые тащили раненого кузнечика. «Они злые, — сказал он, — он же им ничего не сделал». Он полил муравьев водой, чтобы прогнать их, и завладел кузнечиком. «У него нет лапки, я буду его кормить, но я не знаю, что он ест». Он посадил кузнечика в коробку на листья платана. «Боюсь, ему не выпутаться», — сказала Эльза. Пюк качался в еще не просохшем гамаке, возя ногами по земле. «Мне скучно, пошли гулять, ну, хоть до мойни».
Франсуа уже давно проснулся. Жанна еще спит. Он прислушивается к разговору перед домом, слышит постукивание вилок и ножей по тарелкам, звон чашек. Узнает голос Бернара, которого не ждал. Тома там нет, очевидно, спит, как и Жанна. В спальню доносятся слова: «Орвьето», «Сан-Джиминьяно». Живот Жанны шевелится под простыней. Франсуа хочется ни о чем не думать, просто наслаждаться тем, что он здесь, подле нее, вдыхать ее запах, касаться кожи, видеть, как мерно бьется жилка на шее, слушать дыханье.
Снаружи голоса не утихают: «Пчелы не дают мне ловить бабочек… Они бросаются на меня… эта пчела сейчас укусит Медора… Говорю тебе, иди сюда, это очень опасно…» Низкий голос Эльзы: «Сейчас приду, поем и приду…»
Волосы Жанны. Их запах вдруг затопляет Франсуа: смесь кремния и соли, — и эта масса, это тепло у его плеча, точно прикрытого шелком. Хорошо бы, она проснулась, но будить ее не хочется. Этой ночью дождь прогнал их с широкого пляжа, где они гуляли. В комнате они проговорили до зари, прислушиваясь к грозе. Говорили обо всем вперемежку — о его поездке, о возвращении, о рождении ребенка. «Если он родится раньше, чем ты приедешь, мы будем ждать тебя вдвоем», — о белье, которое надо забрать у прачки, она, наверно, уже открыла свое заведение, у нее было закрыто весь август. «Где твой билет?»-спрашивала Жанна. «В Агентстве, вместе с паспортом. Как бы мне только не забыть свои удостоверения о прививках, они лежат в письменном столе». — «Я заперла ящик стола, ключ в кухне, в коробке из-под чая. Не забудь — в коробке из-под чая. Постель застелена. Ты позвонишь мне?»
Сегодня он переночует в пустой квартире, уложит чемодан, позвонит. «Да, я позвоню. Мои аппараты в ларе?» — «Да. Я поставила на него колыбель, она в упаковке, будь поосторожнее». Они уснули, когда больше не было сил.
Он поворачивается к Жанне, касается своими ногами ее ног, ласкает ее. Она шевелится, приникает к нему, обнимает, заведя руку за его затылок. Она не открывает глаз, но ее сон уже перешел в чувственную истому, и, глядя, как меняется лицо Жанны, Франсуа отдается наслаждению. Голоса снаружи мешаются, теряют отчетливость, куда-то отступают, сливаясь с шорохом ветра, в объятиях которого трепещет платан. Не остается ничего, кроме ощущений, биений, ритмов, омутов, вибраций, воронок, кругов, все более и более сужающихся, и, когда под губами Франсуа губы Жанны шепчут «да, да», то, что было предельным напряжением, расслабляется, растворяется и выплескивается.
Тишина, нега, покой. Потом шумы снова приближаются и звуки обретают определенность.
Пюк и Эльза спускаются в ложбину.
— Ты расскажешь мне что-нибудь?
Эльзе хотелось бы погулять молча, шагать и шагать, но Пюк ненасытен, он живет тем, что ему рассказывают, и тем, что выдумывает сам, его фантазия никогда не иссякает, и по ночам он грезит вслух.
Господин К. на своем винограднике. Пюк так и называет
