трагедии своей жизни — смерти любимого мужа, замечательного французского актера Жерара Филипа. Тема смерти, подстерегающей все живое, коварно затаившейся в каждом мгновении хрупкого счастья, проходит через все книги Анн Филип, сообщая непритязательным зарисовкам быта бытийный подтекст. Это позволило одному из рецензентов «Лета у моря» сравнить «сдержанную патетику», пронизывающую в повести банальную повседневность, с атмосферой чеховских пьес. Жизнь и смерть нераздельны, как свет и тень, и, чем ярче солнце, тем резче и глубже тени. Есть высокая мудрость в приятии извечного, неотвратимого круговорота природы — «и пусть у гробового входа младая будет жизнь играть». Эта мудрость присуща Анн Филип, не случайно «Лето у моря» начинается сновидением о родах, о мощной реке жизни, выносящей на берег разрешившуюся роженицу, и завершается — после гибели Франсуа — появлением на свет его сына. Но эта мудрость не имеет ничего общего с равнодушием. Она не притупляет у лирических героинь Анн Филип ни способности сострадать, ни стихийного чувства протеста против боли и смерти, если они порождены социальной несправедливостью, насилием, войной.

Смерть Франсуа — свидетельство неблагополучия в мире, перед которым человек не вправе смириться. Именно так воспринимает эту трагедию юноша Тома. Для него она толчок, требовательный призыв обдумать свою жизнь, суровое напоминание о том, что человек не может и не должен уходить от личной ответственности за судьбу человечества, не может успокоиться, пока на земле бушуют войны и льется кровь.

Каждый человек — «узел связей». И семейный островок обнаруживает в повести Анн Филип свои связи со всеми материками планеты. Камерная тема — без громких слов, без риторики, без выспренних деклараций — приобретает общественное звучание.

«Среди наползающей со всех сторон мутной серятины повесть Анн Филип точно глоток кислорода, — пишет рецензент «Юманите», — это «Лето у моря»-отдых среди живых людей. И даже смерть, с которой здесь соприкасаешься, свидетельствует о безостановочности жизни». О безостановочности жизни и о требовательном к ней отношении. Из воспоминаний героини, из ее размышлений, из проникнутых мягким юмором диалогов взрослых с детьми складывается нравственный лейтмотив книги, позволяющий, как отмечает тот же рецензент, «представить себе завтрашний день тех персонажей, которые формируются» у нас на глазах. И можно с уверенностью сказать, что из них вырастут не самодовольные эгоисты и не унылые циники, но люди достойные, активные, с обостренным чувством ответственности. «Трагедия, — отмечает, имея в виду Тома, Веркор, в своей статье о «Лете у моря», — мгновенно и навсегда обращает подростка во взрослого человека, то есть бойца. Об этом Эльза, об этом Анн Филип говорят нам вполголоса на своем прозрачно-спокойном языке, без всякого нажима и тем паче педантизма, с той сдержанностью, которая заставляет понять с полуслова, волнует и проникает в самое сердце».

О чем бы ни рассказывала Анн Филип, она делится с нами самым сокровенным, она говорит о себе, о людях, стараясь их — и себя — понять, сочувствуя горю, сопереживая радости. И эта душевная чуткость, эта органичная тяга к содружеству и взаимопомощи — человеческое богатство, которое Анн Филип щедро дарит читателю. Голос ее серьезен без ложной значительности, сострадателен без надрыва, весел или печален без истерической взвинченности. Эта ровность, сдержанность — пусть даже речь идет о незаживающей ране, — это умение сказать многое немногими словами заставляет вспомнить те образцы французской прозы, вершиной которых была исполненная великого человеческого достоинства повесть о неосуществленной любви принцессы Киевской. Я не сопоставляю художественную значимость произведений Анн Филип и ставшего одной из вех в истории французской литературы романа госпожи де Лафайет, но мне хочется подчеркнуть, что «Лето у моря» связано с классической традицией говорить просто о сложном, отстаивать нравственные ценности, не морализируя, свидетельствовать свое уважение, свою любовь к людям без напыщенных фраз и внушающей недоверие велеречивости.

Л. Зонина

I

Эльза лежала неподвижно, с закрытыми глазами, сон медленно покидал ее, сознание, точно выталкиваемое из глубин, всплывало на поверхность. Она ощутила тишину, потом издалека с северо-запада докатились мрачные раскаты грома. Уснуть, не слышать грозы, если она приблизится. Эльза блуждала по краю сна.

Белые лебеди над Твидом, в Шотландии. Сама Эльза на вершине холма, река у нее под ногами течет справа налево, белые птицы над потоком летят слева направо. Тишина, мягкость этих двух встречных движений. Поблескивая, аспидная вода скользит к падуну вдалеке, у начала широкой излучины, потом обрушивается на берег островка, где среди камыша и деревьев гнездятся птичьи колонии. Эльза спускается с холма, идет вдоль обрыва над рекой. Ждет. Вновь появляются лебеди, на этот раз их несет по течению, они проплывают перед ней, она видит, как выгребают оранжевые лапки. У самого водопада птицы расправляют крылья и плавно перелетают на островок. Она подходит ближе, грохот воды нарастает — или это опять раскаты грома? Она все шагает по траве, по грязи, которая делается глубже и глубже, поворачивает назад, останавливается, оборачивается: лебеди собираются в стайку, они возвращаются, прорывают опаловую пелену, висящую над падуном, и садятся на воду почти перед нею. Они сопротивляются течению и вдруг снова готовятся взлететь, их тела напрягаются, вздымаются, они бьют в воздухе широкими крыльями с неожиданной мощью, и это хлопанье крыльев напоминает грохот водопада и глухой далекий раскат грома. Они медленно взлетают, выстраиваются, вытягивают вперед шеи и головы, поджимают лапки, описывают круг над Эльзой, потом круг ломается, лебеди устремляются к реке, вниз по течению, и тают в бледно-сером небе. Она видела, слышала биение крыльев. Теперь лебеди далеко и снова кажутся невесомо изящными.

В обнаженной женщине, растянувшейся на скале, о которую разбивается море, есть что-то лебединое: та же мягкость линий, что и в птицах, когда они отдаются течению или рассекают воздух. Теперь он уже умер, ее друг с темно-карими — между каштаном и ониксом — глазами, в которых пробегали печальные искры. Бывало, он вставал, медленно подходил к своему секретеру, брал кожаный бумажник и, вынув из него фотографию, говорил: «Посмотри, какая она была красивая!» Красивая, как белый лебедь, думала Эльза. Молодая женщина лежала на скале; склоненная голова, шея, плечи, раскинутые руки — точно полуразвернутые крылья, никаких костей, никаких углов, талия и бедра хрупкие, одна нога вытянута, другая слегка подогнута; полуприкрытые глаза глядят в объектив. «Посмотри на меня!» И она посмотрела на него, снимавшего ее, чтобы сохранить этот образ поры желанья.

Та, что была так красива и бела, поливала сад, кормила черепах. Потом они разглядывали фотографию в афинском домике.

Первая молния пронзила веки