— Остановись возле дома Мурашова, — сказал шоферу Баландин и обернулся к Дудареву: — Я, Вася, слышал твой разговор.

Жена Мурашова, темнокожая, жилистая, ответила на вопрос Баландина, певучей скороговоркой:

— В город укатил. Зачем — не сказался. Никогда не сказывается.

На улице было тихо, лишь слышалось тягучее мычание коров и крик снегирей.

Арбузный запах сухого снега, тальниковые плетни, строения из дерева, камня-плитняка, самана — все это скромное, непередаваемо близкое Дударев любил с тех пор, как помнил себя.

Дом, где помещалось правление, был закрыт на амбарный, чуть не с пудовую гирю, замок. На бумажке, прибитой к двери гвоздями, они прочли:

«В 16 ч. на квартире В. Л. Матвеевой состоится очередное занятие агротехнических курсов. Просьба не опаздывать».

Баландин, отогнув рукав пальто, взглянул на часы.

— Завтра утром бюро райкома. Пора в город. Впрочем, можно потолковать с Матвеевой, если занятие не началось.

Входя в сени, Дударев услышал голос Валентины, просачивающийся из приоткрытой двери. Он заглянул в щелку и увидел Валентину — худенькую, в синем шерстяном платье. Сухой блеск глаз и зеленоватые тени под веками говорили, что она плохо спала прошлую ночь и сильно утомилась за день. Но, вместе с тем, в посадке ее головы угадывалась бодрость и воля, поразительная для этой внешне изнеженной девушки.

В сенях, приткнутая в угол, стояла кадка. Баландин снял с нее крышку, пробил ковшом пленку льда, напился и тогда уже подошел к двери. Он долго смотрел в щелку, потом повернулся к Дудареву.

— Всю жизнь под маминой опекой жила, а вот вырвалась и неплохо держится, — и пригрозил: — Займусь я Мурашовым. Беречь ее надо. Не иначе.

От этих слов повеяло на Дударева прежним Костей Баландиным. Он шагнул к другу и крепко стиснул его локоть.

— Это ты что? — с лукавой ухмылкой спросил Баландин.

— Просто так. Не иначе. — Дударев засмеялся.

Они молча постояли, и Дударев сказал:

— Ты, Костя, поезжай, а я здесь останусь.

Закат дотлевал. Полчаса — и сгустится чернота, и набухнут колючим светом звезды. Слюдяные окна машины почти утратили прозрачность, приняли цвет йода.

— До завтра, Ва́сюха, Васю́ха, Васюха́, — сказал Баландин и захлопнул дверцу «газика».

Дударев зашел к трактористу Ветошкину, поужинал и отправился к Валентине. Небо крошило на деревню голубые снежинки. От этого искрились и воздух, и дорога, и крыши домов. Дудареву чудилось, что душа его, переполненная ожиданием и надеждой, тоже искрится.

Когда он перешагнул порог, Валентина стояла посреди комнаты с веником в руке. Она смутилась и спрятала веник за спину.

— Метите, метите. Подожду. — Дударев снял пальто и сел к столу. На скатерти лежала толстая тетрадь с надписью «Лекции по агротехнике» и свернутые в трубочку диаграммы. Пока Валентина мела, он листал тетрадь и тревожно посматривал на фарфоровую собачку, на ошейнике которой золотом по черному проступали слова: «Милой Валентине от Михаила». Он скользнул взглядом по курчавой вязи тетрадных букв и ничего не запомнил, так как старался понять, кто такой Михаил, подаривший Валентине фарфоровую собачку. Любимый, которого она ждет? Товарищ? Бывший соученик? Наверняка, любимый. Ведь нет же на столе никаких дареных безделушек, кроме этой.

Он решил было спросить, кто подарил ей собачку, но вдруг понял, что его вопрос прозвучит нелепо.

Валентина встала спиной к окну, задернутому холщовыми занавесками. Дударев не смел смотреть на ее лицо, хотя ему хотелось любоваться им каждую минуту, каждый день, вечно.

— Василий Иванович, — тихо сказала она, — очень стыдно, что я приходила к вам. Не нужно было. Сама взрослый человек. Мурашов? Да здесь есть люди, которые поддержат, не дадут в обиду, только обратись к ним.

— Не беда, что приходила. Быстрей приструним Мурашова.

Дударев умолк и мгновенно поймал себя на том, что не знает, о чем говорить дальше. Собственное безмолвие довело бы его до отчаяния, если бы спасительно не бросилась в глаза тетрадь с лекциями по агротехнике.

— Можно взять? Завтра возвращу.

— Возьмите. Вы, наверно, очень строгий критик?

— Ужасно строгий, — Дударев встал и направился к вешалке.

Валентина облокотилась о спинку кровати, вздохнула.

— Только что пришли и уходите. Грустно одной вечером. Тишина, тишина. Сидишь и кажется, что кругом огромные пространства и только ты среди них, только ты. Посмотришь в окно: степь, сугробы, небо…

— Это поначалу так. Вот обживетесь, заведете друзей, легко будет. Ну, до встречи.

Дударев нагнулся, чтобы не задеть головой о притолоку, нырнул в холодную тьму сеней.

Снег валил настолько густо, что ближние дома с плетнями, стогами сена, скворечниками еле прощупывались взглядом. Спускаясь по ступенькам крыльца, Дударев думал, что напрасно быстро ушел, пусть бы молчал, не зная, что говорить, но зато мог бы смотреть на Валентину.

Тропинку затянуло зыбким, хрустящим снегом. Была тропинка — нужно топтать другую.

Дударев оглянулся. Из окна дома, где осталась Валентина, клубился в ночь оранжевый свет. Вдруг захотелось что-то вспомнить. Это было недавно. Было радостное, как первые подснежники в полях, в которых начали оплывать и решетиться сугробы.

Оседала под ногами пороша, продолговатыми прорубями оставались позади следы, а Дударев все никак не мог припомнить того, что недавно случилось. И когда уже начал сердиться на свою забывчивость, как бы заново услыхал восхищенный шепот Баландина:

— Всю жизнь под маминой опекой жила, а вот вырвалась и неплохо держится. Займусь я Мурашовым. Беречь ее надо. Не иначе.

Так вот оно что! Костя оттаивает! Первая промоина во льду!..

Рука потянулась к шапке. Сорвать ее, бросить в снег и крикнуть что-нибудь радостное… Но сдержался! Мальчишество! Набил табаком трубку. Закурил.

Деревня куталась в голубое и мягкое. Позвякивала где-то колодезная цепь. А из степи дул ветер, и там, где он припадал к земле, вскипали винтом снежинки.

ПОДНОГОТНАЯ

Дверь цеха, громоздкая, красная, обитая узкими досками, какими обшивают товарные вагоны, грузно всколыхнулась и нехотя отползла в сторону. Едва я перешагнул мазутно-черный порог, меня окатило гулом моторов, треском электросварки и звоном кранового колокола.

Сквозь окна в цех