— Василий Иванович, вы знаете прораба наших шефов Селянкина?

— Знаю.

— Как-то он подходит ко мне и говорит: «Мы строим колхозу теплицу и парники, а председатель даже лошадь не дает, чтобы мы могли возить кирпич от шоссе сюда. Проселок-то снегом занесло, только на лошади и проедешь». Я сказала Мурашову об этом. А он: «Ничего, выкрутятся. На их заводе бульдозеры есть. Пусть пригонит один да очистят проселок». — «Зачем же, — говорю, — за шестьдесят километров бульдозер гнать? Одной-двумя лошадьми можно обойтись». — «Ну, это не твоего ума дело, — отвечает. — Занимайся-ка своей агротехникой, а в административную политику не суй нос, а то откусим». Вчера вечером Мурашов явился ко мне на квартиру. Пьяный, на валенках пуд снегу: видимо, нарочно по сугробам шел. Я сказала, чтобы он вышел на крылечко и обмел валенки. А он их об ножку кровати обстукал. Я не выдержала и крикнула: «Уходите, наглый вы человек!» Он, разумеется, не ушел, сел на лавочку. «Вот что, академия, я на три слова. Запомни: хозяин в колхозе я. И если ты будешь встревать в мою дипломатию, досыта наплачешься. Понаслали вас, грамотных, в деревню, а вы думаете: «Все умеем». Нет, не умеете. Не понимаете. У нас, практиков, почище вашей академии. Она у нас в горбу сидит. Знаю я твои мечты. Поработаю, мол, годик и сковырну Мурашова, полуграмотного мужика. Не пустят тебя в председатели. Мурашов-то нужней колхозу, чем какая-нибудь белоручка. Поборемся. Справедливость, она всегда восторжествует. Так что, академия, живи тише воды, ниже травы, а то худо будет». И ушел.

Дударев взглянул на Баландина: как он воспринял то, о чем рассказывала Валентина? Лицо друга было по-прежнему безучастным, хотя вздрагивающие усталые веки говорили, что он не спал и все слышал. Дударев рассердился. Неприятным человеком стал Баландин: все о себе да о себе… Нет чтобы подумать об этой правдивой, толковой девушке. Мало еще в ней мужества. Да и откуда ему взяться? Только-только из родительского гнезда. Мать — скрипачка, отец — врач. Нужды и трудностей никогда не испытывала. И вот оказалась одна. Страшновато. Окрылить ее надо, поддержать. Может быть, достаточно сказать одно слово. Каждый человек, что штучный замок: открывается единственным и неповторимым ключом.

Дударев сел на лавочку рядом с Валентиной, задумчиво склонил голову. Его жесткие каштановые волосы, подстриженные под ерша, были такими ровными вверху, будто их срезал взмахом литовки косарь. Дударев почувствовал, что девушка рассматривает его прическу, и впервые ему стало больно от того, что видят его седину. А седины прибавилось особенно много с тех пор, как он получил от жены телеграмму: «Не вернусь тчк Вышла замуж тчк».

Взгляд Дударева скользнул по рукам Валентины. Увидев эти робкие, красивые руки, он вдруг подумал, что прошла бы дневная усталость, если бы Валентина ласково провела ладошками по его колючей голове.

— Тяжело тебе, Валя?

— Да.

— И мне тяжело. — Дударев встал. — Многим нелегко: дело большое — большие и трудности. Жди, Валя, Баландина и меня завтра.

Эмтээсовский кучер постучал кнутовищем в ставню. Дударев подергал Баландина за плечо, сказал, чтобы он отправлялся спать, а сам пошел проводить Валентину.

Легкие плетеные санки, в которые была запряжена лошадь, катились по гладкой дороге. Сосны — так всегда бывает в большие морозы — издавали звук, что напоминает сухой звон распадающихся под топором поленьев. Вершинный ветер сбрасывал с крон куржак, в колючем воздухе бора стоял протяжный сыпучий шелест.

Дударев и Валентина молча шагали позади все дальше убегающих от них санок. Серые валенки девушки задубенели на холоде и скользили, точно подшитые кожей. Дударев взял ее под руку. Сначала, стесняясь, она далеко отставляла локоть, но потом прижала им кисть Дударева и, поскользнувшись, припала к плечу.

Впереди, на взгорке, засияла дорога. Вскоре на том месте вырисовалась лошадь, застыла на мгновение и стала переваливать через взгорок, покачивая вниз-вверх дугой.

— Василий Иваныч?

— А?

— Только вы не смейтесь. Сегодня я впервые в ночном лесу. Я даже не подозревала, что здесь в это время так красиво! — Валентина вздохнула. — В Москве теперь тоже темно. Фонари зажгли, рекламы. Папа, наверно, дома, сидит у телевизора. А мама где-нибудь концерт дает… Хорошо сейчас в Москве! Много свету, много людей и машин. Я смогла бы остаться там, но не захотела… И не жалею. Папа сказал, когда провожал меня: «Москва — большой корабль, идущий в далекое плавание. И тот, в ком нет сейчас большой нужды, не должен оставаться на нем, чтобы не оказаться балластом». Папа у меня настоящий человек! — Она помолчала и спросила: — Василий Иванович, а где ваша семья?

Своим вопросом Валентина напомнила Дудареву о том, что его семья расколота на три части: сам он здесь, в МТС, мать и сын Кеша — в городе, а жена Вера, вернее бывшая жена, где-то под Тобольском. Дудареву не хотелось задевать эту мучительную тему, но он все же заговорил, чтобы не обидеть Валентину.

— У меня маленькая семья: мать и сын. Сын учится в первом классе. Летом заберу их. Сейчас нельзя: живу в комнатушке, где хоть волков морозь. Есть две сестры. Живут отдельно: взрослые, семейные люди. Была жена. Звать Верой. Геолог. По сути дела мы почти не жили вместе. Она то в годичной командировке, то в двухгодичной. Прилетит на несколько месяцев, обработает собранный материал и снова уехала. Удерживать возле себя не мог: у человека свое дело — притом любимое. Нельзя. Разлуки и разлуки, отвыкла. В общем, недавно вышла замуж.

— А вы любили ее?

— Я пока еще не могу говорить о своем чувстве в прошедшем времени.

Молча перевалили взгорок. На берегу реки стояли мохнатые от инея возница и лошадь. Дударев зажег спичку. Синевато-желтое пламя нырнуло в трубку, осветив добродушный мясистый нос, стиснутые на переносье брови и лоб, рассеченный тремя морщинами.

Девушка села в санки, укутала полостью ноги.

— Василий Иванович, мне говорили, что до приезда в МТС вы были заместителем начальника областного управления сельского хозяйства.

— Ну и что?

— Вы не каетесь, что приехали сюда?

— Нет. Два месяца я здесь и ни разу не пожалел. Я люблю землю. Особенно люблю жить среди людей, которые ухаживают за