Сквозь узорную вязь тюлевой шторы тянулись к нему разноцветные солнечные иглы. Золотой свет утра, приятный холодок в теле, искусно отутюженная одежда — как все это прекрасно!

— Вы сегодня очень красивый! — сказала ему Антонина.

— Должен быть таким. Ведь на родину вернулся! — Дударев обнял Баландина, поцеловал у Антонины руку, хотя и считал целование рук пережитком, подмигнул курносому Валерику.

Завтрак был вкусный, но Баландин и Дударев часто отодвигали тарелки, вспоминая милые подробности детства. Антонина влюбленно смотрела на обоих, перебирая пальцами раннюю седую прядь, снежной полоской пролегшую в ее черных волосах. Мужчины заметили, что Антонина как-то по-особому наблюдает за ними, смутились, замолчали. Тогда она опустила веки и проговорила грустно:

— Хорошо дружить. Мы, женщины, не умеем так. Наша дружба прочна и возвышенна в девичестве. А потом… она становится похожей на костер из мокрых дров. Мало огня и много дыма. Видно, работа, быт, муж, дети поглощают нашу душевную энергию без остатка. Здесь уже не до привязанностей детства и юности.

Она положила подбородок на кулаки, внезапно по-детски наивно спросила:

— Василий Иваныч, вы, наверно, будете замечательным семьянином?

— Должно быть! — засмеялся Дударев.

Баландин насупился, взглянул на часы.

— Я хотел бы, Вася, показать тебе город. За твое отсутствие он крепко разросся.

Дворник-татарин поливал из шланга шоссе. Баландин привычно крутил «баранку» и время от времени останавливал машину, чтобы обратить внимание Дударева на то, что появилось в городе без него.

Хотя Дудареву понравились и сквер, посреди которого качались тюльпаны, и кирпичное в четыре этажа здание индустриального техникума, и стадион с трибунами, выкрашенными оловянной краской, и многое другое, что показывал Баландин, возвратился он на квартиру друга угрюмым. Баландин спросил, почему он поскучнел.

— Видишь ли, Костя, я много хорошего увидел сегодня… Радовался, волновался, доволен. Но меня смутило… то есть мне кажется, ты не должен был говорить об электростанции: «я построил», о сквере: «я посадил» и так далее. Нескромно.

— Вася, дорогой, не надо придираться к форме.

— Какая же здесь форма? Тут существо. Труд тысяч людей ты подменяешь своим «я».

— Не подменяю, а включаю в него и свой труд.

— Коль так, то я удовлетворен, — сказал Дударев, но до конца все-таки не поверил, что, оправдываясь, Баландин был искренним.

Вечером, когда Дударев играл с Антониной в шахматы, позвонил Баландин. Он сказал, что пришлет машину, если Дударев будет не прочь поприсутствовать на бюро горкома, которое заслушивает отчеты директоров заводов. Дудареву стало неловко, что он, посторонний человек, заявится на бюро горкома. Но желание увидеть друга в рабочей обстановке было велико, он согласился.

Пожилая секретарша в кофте из кроличьего пуха провела его в кабинет и указала на стул. Дударев закрыл ладонями щеки, покрасневшие от волнения, стал слушать, что говорит сухощавый мужчина с лицом, запятнанным родинками. Баландин стоял возле стены, скрестив за спиной руки, и зорко смотрел на говорящего. Как только сухощавый сказал о каких-то тросах, помешавших заводу выполнить план, Баландин оттолкнулся от стены, хрипло и злобно бросил:

— Всякий раз заслоняетесь тросами. Высечь бы вас одним из них!

Сухощавый растерялся, из пальцев выскользнули листы, густо поклеванные пишущей машинкой, и рассыпались под столом. Пока он доставал их, в кабинете туго натянулась тишина: ни кашля, ни вздоха, ни шепота.

Потом говорили другие директора заводов, и Дударев видел, что эти седые люди произносят каждое слово по-мальчишески пугливо, боясь, что оно в устах секретаря обернется кнутом, оставляющим черный рубец. Баландин по-прежнему стоял спиной к стене и опирался на руки. Дударев заметил: когда брови друга смыкались и образовывали на взлобье треугольник из морщин, то он непременно бросал какую-нибудь резкую реплику.

— Покороче, вития. Выводы.

— Смотри, захлебнешься в собственной похвальбе.

— Не нуждаемся в кудрявых доказательствах.

Что ни фраза, то безмолвней в кабинете. Подавленно сутулились спины. По листам бумаги то тревожно, то робко, то возмущенно двигались карандаши.

— Больно крут ты, Костя, с людьми, — сказал Дударев, спускаясь по горкомовской лестнице.

— Время диктует поведение.

— Человечнее надо.

— Человечность по-разному проявляется.

— Подавлять властью и волей — не значит поступать человечно.

— Ва́сюха, Васю́ха, Васюха́, ты опять придираешься.

— Я предостерегаю.

— Напрасно. Повелевать людьми — искусство, а я в этом деле — мастер.

* * *

В дверь кабинета кто-то робко постучал. Дударев встрепенулся, увидел покоробленный сыростью плакат, Баландина, полулежащего в рыжем кресле.

— Войдите. — Поежился от внезапной дрожи, спрятал затылок в каракулевый воротник.

Споткнувшись о высокий порог, обшитый клокастым войлоком, в кабинет шагнула агроном Валентина Матвеева. Она поздоровалась и начала оттирать кожаной перчаткой закоченевшие руки. На щеках — морозный румянец. Шаль и волосы курчавы от инея.

— Валентина Алексеевна, неужели пешком пришла?

— Пешком.

— Просила лошадь у Мурашова?

— Нет. Отказал бы.

— Почему вдруг? Ведь он прекрасно принял тебя. — Дударев тревожно встал.

— Принял-то он меня прекрасно, да, наверно, только для виду. Неделю назад я зашла к нему и сказала, что необходимо помещение для агротехнических курсов. А он ни с того ни с сего закричал: «Сам знаю и, когда сочту нужным, выделю». Я, конечно, сказала, что хотя он и председатель, но кричать на меня не имеет права и обязан без проволочек выделить помещение. Он снова стал говорить оскорбительным тоном и почему-то поставил мне в упрек, что я окончила академию. Я ушла. Потом решила, что для начала буду проводить занятия у себя в комнате. Так и сделала.

— Ну, а еще что? — спросил Дударев: он заметил, что Валентина побледнела и в какой-то нерешительности стала катать по лавочке смятую замшевую перчатку.

— Василий Иванович, наверно, это плохо?.. Столкнулась с первыми трудностями и поддержки ищу, вместо того, чтобы своими силами обойтись. Я не пришла бы. Вынудил меня Мурашов.

— Продолжай, Валя. — Дударев и сам не заметил, как назвал Матвееву просто по имени.

Она застенчиво опустила ресницы, на которые, казалось, были нанизаны хрустальные шарики: растаял иней. Дударев смутился и, придавливая листочки блокнота, вспомнил, что еще с месяц назад, когда Матвеева приехала в МТС и они беседовали в этом же