молодым социологам, совершенно не нужно было знать, что происходит снаружи, к тому же из-за солнечного света экраны бликовали. Большинство аспирантов что-то заполняло в вечно голодной информационной системе университета или листало Фейсбук. Тогда все еще думали, будто Фейсбук – это место для тупой прокрастинации, не догадываясь, что именно там зарождаются их блестящие карьеры политических комментаторов, консультантов по маркетингу или инфлюенсеров.

С самого начала было понятно, что большинство из нас не задержится надолго в этом кабинете с закрытыми жалюзи. Аспирантской стипендии хватало примерно на неделю, поэтому все где-то так или иначе подрабатывали. Те, кто вовремя бросил аспирантуру, пользовались на бирже труда преимуществом: им не надо было в будущем доплачивать за степень.

Я просматривал JSTOR ради того, чтобы написать доклад для конференции. На тему социального протеста в цифровую эпоху. В новом окне я открыл свою статью на аналогичную тему:

Critical Art Ensemble (CAE) – это группа, состоящая из пяти художников, цель которых – поддержание и развитие моделей культурного сопротивления в цифровую эпоху, перераспределения механизмов власти и развития биотехнологий как радикального эксперимента по системной колонизации человеческого тела, до сих пор неприкосновенного в своей биологической природе. CAE очевидным образом основывается на положениях критической социологии второй половины XX века и, в отличие от прочих протестных движений, занимается не только практическими, но и теоретическими вопросами.

Интерес к цифровым технологиям в случае CAE базируется не столько на технократическом подходе, сколько на убежденности, что подобные технологии меняют как устройство властных структур и характер коммуникации внутри них, так и сами структуры в целом. Более того, CAE предполагает, что перераспределение власти, которая утрачивает свою функцию в киберпространстве, чтобы, подобно подземному ключу, забить в новом месте, принципиально влияет на характер стратегий протеста…

И так далее.

Я заблокировал экран компьютера и вышел прогуляться по галерее, опоясывающей атриум. Внизу как раз проходило какое-то мероприятие и стоял гул, как в улье. Собственно все это здание было истинным домом трудолюбия. Каждый спешил куда-то по своим делам, люди в коридорах вежливо здоровались друг с другом, иногда даже обращаясь по имени, но почти не останавливались. Все встречи здесь назначались заранее, будь то заседание кафедры или собрание студенческих проектных групп, которые рассаживались за круглыми столиками в атриуме.

В этих проектных группах неизменно встречались одни и те же типажи. Студентка психологии анорексичного вида с рюкзаком, усыпанным значками, сохранившимися еще со средних классов школы и позволяющими восстановить короткий путь интеллектуального развития их владелицы. Солидно одетый студент международных отношений с портфелем, повесивший свой пиджак на спинку стула, – студент, который раньше остальных понял, что мир в итоге принадлежит тем, кто позабыл чувство неловкости. Социологи, явно знакомые с классическим трудом Георга Зиммеля “Философия моды” и намеренно одевавшиеся так, чтобы ничего о себе не сообщать; хотя, возможно, они выбирали себе безликую одежду неосознанно, от стыда перед четырнадцатилетними рабочими бангладешских текстильных фабрик. Студенты гуманитарной энвироники с деревянными браслетами на запястьях, в толстых свитерах, связанных какой-нибудь старушкой, живущей на границе Моравии и Словакии, с ноутбуками, облепленными логотипами “Гринписа” и “Эмнести интернешнл”. И наконец, шумные журналисты, у которых даже футболки – и те с надписями, потому что там, где не выражено какое-то мнение или позиция, место пропадает зря.

Это все, конечно, стереотипы, но нужно же было на что-то опираться. Впрочем, даже вооружившись стереотипами, я не очень понимал, кто такие эти двадцатилетние. У них не было никакого общего опыта, который бы их объединял и определял. Естественно, они пользовались одними и теми же гаджетами, имели аккаунты в соцсетях, вели более или менее одинаковый образ жизни, но все это скорее формировало их внешнее сходство и заражало нарциссизмом малых различий, как выразился где-то Фрейд.

Я был старше их лет на восемь – вполне достаточно для того, чтобы чувствовать себя представителем другого поколения, хотя между ними и мной не было принципиальной разницы.

Я дважды обошел атриум и, взяв кофе в автомате, вернулся к компьютеру. Под клавиатурой лежали материалы для просеминара, который мне как аспиранту приходилось вести. На этой неделе мы разбирали Фуко. Среди студентов был один незрячий. И когда я спросил, почему иногда интереснее изучать знание о какой-то вещи, чем саму вещь, именно этот студент ответил: “Потому что наше знание о вещи – это и есть ее сущность”.

В рамках семинара о Фуко это было прекрасное замечание, но теперь, сидя в поезде, который вез меня на похороны Балабана, я вспомнил те слова и усмехнулся: когда в жизни случаются действительно серьезные вещи, им все равно, что мы о них думаем.

* * *

До похорон в Остраве мне еще предстояло выступить на каком-то семинаре творческого письма в оломоуцком университете. Когда я сошел с поезда на вокзале в Оломоуце, утро все еще не кончилось. Пассажиры устремлялись по подземному коридору в сторону вокзального вестибюля и оказывались лицом к лицу с теми, кто стоял перед табло отправления и караулил, пока высветится номер их платформы. Со стороны могло показаться, что это такая игра в “гуси-лебеди”, а обе команды здесь – только лишь друг друга ради. Впрочем, прибывшие быстро миновали ожидающих и выпорхнули наружу, провожаемые равнодушными взглядами голубей, примостившихся под крышей внутри вокзала.

Я направился на кафедру богемистики. В моей душе расцвел бутон, и мир вдруг стал похож на сон, – гласила выведенная черным маркером по белому кафелю надпись, которую я прочел, справляя нужду перед тем, как идти на семинар.

В аудитории за столами, составленными буквой “П”, сидело человек пятнадцать студентов – в основном первокурсники и второкурсники. Пока преподаватель меня представлял, я раскладывал на кафедре книги и распечатки студенческих рассказов и оглядывал собравшихся. Большинство девушки, но было и несколько парней, которые на первый взгляд вполне соответствовали привычному, слегка уже замусоленному представлению о слушателе филологического факультета. Студентки выглядели скорее как школьницы, чем как женщины, вступающие во взрослую жизнь, их внутренний мир еще не отразился на их лицах, да и внешний не успел оставить там особой печати. Одна девушка была хрупкая и тощая, с колечками кудряшек, благодаря которым она занимала чуть больше места в пространстве; другая чересчур увлекалась черным цветом разной степени застиранности. Справа от кафедры сидела блондинка в красной футболке и с диковатым каре – спереди волосы были намного длиннее, чем сзади, так что по плечам ее скользили два острых угла. Помимо нее мое внимание привлек еще парень с умным, несколько ироничным взглядом, в футболке с надписью Eat pussy not animals.

Преподаватель упомянул, что мой сборник рассказов “Этюд в четыре руки” был недавно номинирован на премию Иржи