— Твой кот оказался способный, — сказал он, когда мы прощались.

— Во время медитации, — говорю, — я попал в свой роман, который пишу. Даже верхом ехал, в латах. Так отчетливо, будто выдуманный мир существует.

— Он существует, — покивал монах. — Все существует.

Андрей переводил, но я, кажется, понимал старца и без перевода. Он говорил руками, глазами, лицом, излучал приветливость. Его не коробило, что мы пришли полюбопытствовать. И он словно понимал нас без расспросов: кто такие, чем занимаемся… Как будто и впрямь насквозь видел. И вот что удивительно: мне не было с ним ни страшно, ни стыдно за себя, не хотелось закрыться. Наоборот, захотелось прозрачным стать, чтобы он все во мне почувствовал — и плохое, и хорошее.

Я не удержался и задал расхожий журналистский вопрос:

— Как, по-вашему, нужно жить?

— Жить надо просто, — с улыбкой сказал мне монах. — Сажать рис, воду носить, носки стирать. Молиться… Забыть о прошлом, не беспокоиться о будущем и делать что можешь в настоящем.

И вдруг моя жизнь стала такой понятной! Словно окно мне помыли. Очки протерли! Ну вот зачем, скажите, к чему все усложнять? Тонуть в ворохе мыслей, бегать по кругу, как взмыленная белка, принимать Важные Решения…

— Здесь не надо думать, — он показал на голову. — Здесь думай, — ткнул мне в грудь, где ворохнул слабыми крыльями замороченный воробей-сердце.

Андрей

Проводил москвичей и чуть не бегом вернулся на свою полянку, где уже погасли и смешались краски, размылись четкие линии. В лесу короткие сумерки отнимают ясность у зрения, и темнота обрушивается быстро и бесповоротно. Скорей, скорей, у фонаря давно сели батарейки, если не поспешу, завершать мне нынче день вслепую, грызть сухую вермишель на ужин. Без света ведь и дров на костер не набрать… Надеюсь, лесник по темноте дыма не заметит.

Сел наконец у огня. Фуф. Гонка кончилась, котелок мирно шуршит, закипая. Можно выдохнуть.

Но внутри продолжался какой-то суетливый бег. Мысленная круговерть, мельтешня, даже не пойму, о чем думаю. Будто в колбе раскрутили воду и она никак не остановится, в противоречие всем законам физики.

«Я выглянул из кибитки. Все было мрак и вихорь», — вертелась цитата.

Это про меня Пушкин в «Капитанской дочке» писал. Мрак и вихорь. Смерч, тайфун, торнадо мыслей. И так было весь сего­дняшний день. А с виду по мне не скажешь. Спокойно улыбаюсь, киваю, беседую.

За день так разговаривать устал! Я ведь обычно молчу неделями, даже забываю, как звуки из себя доставать, а тут без передышки переводил, туда-сюда. Гости задают вопросы, свои соображения излагают, учитель подробно отвечает на своем птичье-китайском. Измучили меня.

«Я выглянул из кибитки»… Крутится фраза, не отстает, что ты будешь делать. Это гости меня так завели. Это их энергия, их скорость, не моя.

Я привел свою жизнь к размеренному ритму, уклад мой пришел в такой незыблемый порядок, все так плотно было подогнано — спичку не вставишь в щель. А тут свалились на мою голову москвичи, вот я и «выглянул из кибитки». И все стало мрак и вихорь. Мрак во мне и вихорь. А я-то думал, тишь да гладь. Да мне до божьей благодати — как отсюда до Москвы.

Я залил лапшу кипятком, руки дрожат — вот новость, снова наполнил котелок и подкинул дровишек. Простые действия всегда успокаивали меня, но не сегодня.

Что за странная парочка, однако? Надо ж такое учудить — с двумя котами заявиться в Китай! Такие разные — и по возрасту, и по характеру. Как они вообще ладят друг с другом, как находят общий язык? Виктор — тот сразу невзлюбил меня. И что я ему сделал? Может, из-за жены? Так не нужна мне его Маша ни разу. И в планы не входило окунаться в отношения, не поймаюсь на этот крючок.

Господи, кому я все это говорю, а? Неужто я должен себе что-то доказывать? И кто вообще покушается на твою драгоценную свободу, Андрюша? С чего ты выдумал?

Как это кто? Она же на меня постоянно таращилась, будто камера со следящим автофокусом. Своим вниманием не отпускала, наматывала, как нитку на палец. Так и вытянула, вымотала из меня за день весь покой. И кошка ее точь-в-точь такая же тарашка. Ёшка мою мышь извела, а хозяйка явно на меня охотилась.

Мыша моя, единственная живая душа рядом. Эх, никогда себе не прощу, что отдал ее хищнице. Своими руками отдал. Заходи, говорю, лови. Изувер. Предатель! Гад!

Я почувствовал, как перехватило горло. Довел себя, елки, до слез. Дурак.

По кому я плачу, если честно? Какую свою часть оплакиваю, маленькую, как мышка?

Во мне клокотало столько энергии, что не вмещалась внутри, рвалась хоть как-то выйти на волю. Я вскочил, заходил кругами вокруг костра. Стоя слопал лапшу, как дикарь. Впрочем, я и чувствовал себя дикарем. И выглядел.

Как всегда перед окончательным падением темноты, в прибрежной траве над ручьем показалась голова моего старого приятеля, водяного дракона. Он посверкивал красными чешуйками, ловя худым, длинным телом отблески костра, — мирный и дружелюбный дух ручья с классических китайских полотен.

— Поо-ииграа-еем? — прожурчал он.

Нет, брат, не до тебя, прости. Дай в башке порядок навести.

До чего же он, оказывается, непрочен, мой внутренний мир. Как просто его сдвинуть с точки покоя, разметать, будто хлипкий соломенный стожок. Хватило нескольких часов общения с парой пришельцев из мира привычных страстей и иллюзий.

Ох, разошлись во мне гневные духи, разгулялись, раскричались очумевшими петухами. Я не мог обуять их, не мог понять, на кого злюсь. Они же мне ничего не сделали, эти люди. Это в их головах происходят бури, при чем тут я? Почему меня-то так зацепило, разворошило? И за один день все насмарку, будто не было года упорных занятий, многочасовых медитаций.

Сорок лет тебе, Андрюша.

Я задрал голову. Над гребнем горы вызревал гигантский рыжий шар луны, глаз моего Одиночества. И вдруг что-то во мне как прорвалось, я завыл, замычал, зарычал, выталкивая из себя никчемную эту круговерть.

Потом как засмеюсь в голос. Свободен.

— Псих, псих, псих, — зацвикала в кустах моя мышка. Живая! Надо же, кошка-то не стала тебя убивать. Ну, слава всем богам, значит, на один грех у меня меньше.

Глава восьмая

Богиня луны Чан Э

Маша

Следующим пунктом программы была провинция Гуанси. Нас туда отправил все тот же милейший человек, хозяин гостиницы в Чжанцзяцзе по имени Ши Ван Тан. Добыл нормальные билеты на поезд с одной пересадкой, и мы прекрасно отдохнули, провалявшись до самого Гуйлиня. В каждом купе термос с кипятком — даже к титану ходить не нужно. На верхних полках в ногах приделан небольшой телевизор, смотри что хочешь с наушниками. Правда, все на китайском.

Имя деревушки, куда мы ехали знакомиться с крестьянским бытом, начисто стерлось из моей памяти — симпатичные палочки и запятые на кривой картонке в стекле автобуса, зато все остальное я подробно зафотографировала. А что не успела поймать объективом, прочно засело в памяти.

На минуту остановились, выпуская старую китаянку с авоськой, полной живых кур. За ней следом из салона вылетело облако перьев и кудахтанья. Возле дороги, раздувая ноздри, обрабатывал землю тяжелый буйвол с мотающейся под шеей кожей, за плугом по колено в воде шагал суровый крестьянин. Босые ноги облеплены глиной, соломенная шляпа от солнца, лицо напряженное. Но вот он поднял голову, углядел в открытом окне автобуса мою иностранную физиономию — и разулыбался!

Совсем рано, а работников на полях уже полно. Некоторые участки густо зеленеют — на них выращивают рассаду, чтобы потом собрать в пучки и на соседнем поле всей семьей внаклонку снова высадить ростки с большим интервалом — прямо в воду. Все без исключения крестьяне босиком и