Андрей улыбался. Не просто улыбался. Это было похоже на тепловое излучение, я чувствовала его кожей, спине стало тепло. Захотелось хотя бы мельком увидеть его глаза. Оглянулась и не смогла отвести взгляд, так и топала, свернув голову, пока не споткнулась о корень. Андрей поймал меня за рукав.

Лучше бы не дотрагивался. Не забуду этого прикосновения до конца дней. Куртку, что ли, теперь не стирать…

Он казался мне легким, слепленным из облака существом, лишенным тяжести мыслей и плотности суждений, которые присущи большинству обычных людей. Только казался, знаю, но все же они с Витей были как эльф и гоблин. Я боялась смотреть на них вместе и стыдилась своих ужасных мыслей.

«Витенька, мой Витенька», — уговаривала я себя, вызывая в сердце нежность. Но сердце изнутри показывало мне язык.

«Глупая, гадкая», — ругала я себя изо всех сил, а губы кривились в дурацкой ухмылке. Не помогало. Ничего не помогало! Втюрилась.

Виктор

Раздражение росло во мне с каждым шагом. Сердце, чертов мой мотор, барахлит. Спотыкается и чихает. Отстаю, пыхчу, потею. Иду в гору, тащу гору мыслей. Хилый, лохматый, нервный коротышка, старичок-лесовичок. И Маша моя — молодая, легкая, как стрекоза. Улыбается и светится. Я знаю это свечение, узнаю его, со мной такое случалось. Андрей этот… Необычный, загадочный тип. Понятно, почему она им так восхищается. Вы отлично смотритесь вдвоем — там, впереди. Надо посидеть, не то прямо тут откину копыта. Идите, догоню. Нет, правда.

Андрей вернулся, встал у меня за спиной и, не касаясь, что-то делает, я чувствую. Его невидимая рука обхватила сердце и вынула всю ревность и боль. Стало легко, просторно, как будто места больше внутри. Ох, теперь продохнуть можно.

— Вот, значит, какой ты врач. Прям волшебник.

Андрей вежливо не заметил моей грубости. Это вместо благодарности я его подкалываю. Стыдоба, но остановить себя не могу.

— Можешь теперь идти?

— Да. Спасибо.

Хорошо, что не предложил помочь с рюкзаком, не унизил при Маше. А то я бы ведь отдал и потом грыз себя еще и за это.

Глава седьмая

Медитация

Ёшка

Монах выбежал к нам навстречу, шлепая стоптанными кедами, шнурки волочились по земле. Мася, выпущенный из плена сумки, прижал уши, покачал попой и прыгнул на шнурок, как пельмень, сорвавшийся с поварешки. Весьма, впрочем, гордый собой пельмень. Монах издавал приветливые звуки: здравствуйте, мол, очень рад видеть вас, проходите. Он был почти лысый, сухонький и сильно сморщенный, морщины зажевали даже оттопыренные уши. Кроме зеленых кед на нем были сероватые гольфы по колено, заправленные в них желтые шаровары и желтая же хламида вроде халата без пуговиц. Во смех-то.

Андрей переводил в обе стороны приветствия, досочиняя там, где недопонял. Борода был сдержан и напряжен, зато Маша поедала монаха восхищенным взглядом. Осторожней, Маша, так от него мало что останется.

— Лай, лай! Идемте, — сказал монах и побежал впереди компании. Он привел нас в храм, где сидела большая позолоченная статуя пузатого человечка с поднятой рукой, и поставил всех на колени на мягкие подушки.

От статуи исходило странное излучение, невидимое, только кожей чувствовалось. Во мне как будто все мышцы растворились, захотелось мурлыкать, но вскоре монах опять сказал свое «лай, лай» и потащил гостей в зал для медитаций, где усадил со скрещенными ногами на пуфики. Я обрадовалась и полезла к Маше на колени, а Мася завис возле огромного застекленного панно с иероглифами.

Мася

— Он наблюдает за нами в стекло, — тихо сказала про меня Маша Андрею. Тот перевел монаху. Все засмеялись.

Я не на них смотрел. Я смотрел на прозрачного человека, застывшего перед панно с кистью в руке, от кисти тянулась золотая нить к росчерку последнего иероглифа в надписи. Давно, очень давно он здесь стоит.

Маша с Виктором ерзали, ерзали, пристраиваясь на подуш­ках, но вскоре затихли и как будто уснули.

Ёшка

— Опустошите сознание. — Андрей тихо повторял слова монаха, но я не понимала ни по-китайски, ни по-русски. — Отпустите все мысли. Расслабьтесь.

Это называется медитацией — то, что они делали. Я переводила взгляд с одного лица на другое. Они стали так прекрасны, эти лица! Словно какой-то скрытый внутри бутон развернул могучие, нежные лепестки и подсветил каждого изнутри. Ушло все лишнее, надуманное: тревога, недосказанности… Проявилась их истинная суть. И я увидела, что истинная суть человека — это покой и красота.

Снизу я смотрела на Машу во все глаза. Она менялась, превращаясь в существо без определенной формы, пока не ­стала сгустком света! Этот свет ширился, скоро я оказалась в нем и постепенно сама превратилась в свет. Мы осветили собой зал, просочились сквозь стены, растеклись над горами, городами, заняли все небо над Китаем и поплыли над землей. А потом вместе с сереньким московским утром (там из-за разницы во времени только-только встало солнце) втекли в окно Машиной мамы и дотянулись до Хвостика, который довольно вздохнул, зачмокал во сне и крепче обнял паровозик без правого переднего колеса. Как здорово быть вместе. Как уютно и питательно!

Мася

Я оторвался от древнего художника, застрявшего на века перед своей надписью, и присмотрелся к Вите. Он успел измениться! На нем появились латы, шлем, рядом лежал меч, а рукой, что лежала на колене, он держал большой лук с кожаными ленточками на концах.

Я подошел, понюхал. И тронул лапой ленточку…

Ух ты, где это я?

На поле брани беззвучно бились воины. Они пронзали друг друга копьями, рубили мечами, раскрывали рты, но гневные крики не достигали моих ушей. Я смотрел издалека, с холма.

Виктор

Я захотел рассмотреть подробности и приблизил картину боя. Медленно вращаясь на лету, отлетела от туловища срубленная всклоченная голова с потеками пота на висках и брызгами слюны на нижней губе. Я не мог оторвать взгляд от этой головы, которая лежала в траве с перекошенным в крике ртом и пустым взглядом. Пустым — потому что эти глаза больше не видели перед собой врага, а видели только пятачок взрыхленной земли, окропленный собственной кровью. Рядом с мертвым лицом ударило копыто. Конь суматошно потоптался без управления, потом рванул прочь, унося седока без головы.

Слишком жестока эта последняя битва, слишком много жертв. Я не смог сидеть и с безопасного расстояния наблюдать, как один за другим гибнут герои моего романа. Зачем я их убиваю, спросите? Почему не оставлю в живых? Ведь это мое, казалось бы, решение, мой выбор. Но такова судьба писателя: ты запустил действие и повлиять на его развитие уже не в силах. Колесо этой истории покатилось с холма, мне его не остановить. Герои, ставшие для меня живыми людьми во плоти, почти все убиты, кроме одного — вон он из последних сил рубится с десятком вражеских воинов.

Но зачем я здесь, если не для того, чтобы попытаться изменить ход битвы и спасти хотя бы одного? Безумная мысль, но я человек импульсивный, действую мгновенно, не раздумывая.

Мася

Виктор сидел на красивой красной подстилке с золотым шитьем и наблюдал за боем. Гордость, волнение, печаль — все перемешалось в его лице. Но страха не было. Наоборот! Пальцы, сжимавшие меч в ножнах, побелели от сдерживаемой силы. Но вот сила вырвалась на волю, он вскочил, ухватился за луку седла и, немного попрыгав, попал наконец ногой в стремя на боку вороного коня, подтянулся, с трудом перекинул ногу, и мы оказались высоко над землей. Ух!

Он почмокал, понукал. Конь не проявил интереса. Тогда Виктор разозлился, ударил громилу шпорами — и вот мы мчимся с холма.

Бдык, бдык, — лупят в землю копыта.

Мир тошнотворно подпрыгивает вверх-вниз.

Укачает, глупо подумал я. Еще подумал: как это я скачу с ним? Спрыгнуть — очень страшно, все