Ответ Бенна краток: жалобы Зейерлена говорят не о чем другом, как о неврозе, не более того. Он рекомендует в течение недели тщательно обследоваться в санатории, а в остальном – дружеским, шутливым тоном – предлагает ему самовоспитание и свободный поток эротики.

Гораздо подробнее Бенн рассказывает о нынешних волнениях на берлинской литературной сцене. Он пишет, что царит страх и ужас: издатели переправляют политически неугодные книги на склады в Австрии, чтобы нацисты не могли их конфисковать. Многие писатели бегут в Прагу или Вену, где планируют переждать, пока гитлеровское правительство не изживет себя.

Бенн может только посмеяться над такими надеждами: «До чего же дети! До чего глухие! Свершается революция, и история говорит об этом. Только полный дурак может ничего не замечать. Уже не вернуть индивидуализм в его прежней форме, не вернуть и прежний честный социализм. Наступила новая эпоха исторического развития. Бессмысленно рассуждать о ее достоинствах и недостатках: она наступила. И когда эта эпоха закончится через два десятилетия, она оставит после себя другое человечество, другой народ. Я не устаю повторять, но левые не хотят в это верить. Повторюсь: сплошь дети да глухие».

В последние годы Бенн, помимо стихов, начал все чаще писать эссе и тексты для радио. Радиостанции платят неплохие гонорары, а с деньгами у Бенна всегда туго. Но это для него не просто работа на пропитание. Как поэт он заведомо не желает иметь ничего общего с происходящими событиями, но невольно оказывается втянут в литературно-политические дебаты.

Все началось безобидно, как в одном из обычных фельетонных споров. С его отличной самооценкой поэта, принимающего в качестве руководящего принципа исключительно вневременную автономию искусства, Бенн идеально подходит на роль антипода эстетике социальной активности, рассматривающей литературу как оружие в политической борьбе. Поэтому критик и поэт Макс Герман-Найсе в 1929 году прославлял Бенна как смелого авангардиста, не позволяющего никому идеологически себя оприходовать, и противопоставлял его основоположникам популярного, но часто упрощенного агитпроп-искусства. Такие авторы, как Иоганнес Р. Бехер и Эгон Эрвин Киш, увидели в словах Германа-Найсе критику в свой адрес и, со своей стороны, изображали Бенна ярким примером бегущего от мира, сумасшедшего, в конечном счете антисоциального поэта-сноба. В ответ на это Бенн, слишком жаждавший признания, чтобы проигнорировать подобные обвинения, бросился в журналистскую битву мнений.

Но у этой борьбы есть своя динамика. Бенн спорит, полемизирует, обостряет и занимает крайние позиции. Когда левые писатели принимают рациональность и просвещенность за высшие стандарты литературы, он только покачивает головой. Разве миф, дурман и иррациональность – не гораздо более могущественные силы в искусстве с незапамятных времен? По его мнению, борьба за прогресс и социальную справедливость низводит литературу до пошлой пропаганды; более того – сама борьба в конечном счете свидетельствует о наивности. Как почитатель трудов Ницше, Бенн твердо убежден, что история в своей основе не знает ни прогресса, ни морали, ни надежды. Она без чувства малейшей жалости проходит мимо судеб миллионов людей. Единственный закон, которому история следует, – это закон жизни и выживания. Именно поэтому для Бенна, медика и естествоиспытателя, все большее значение приобретают такие понятия, как «селекция», «раса» или «народ». В его понимании годы Веймарской республики и демократии – это период социального разложения, декаданса, упадка. Народ должен избавиться от этой формы государственного правления, должен вновь установить более жесткий порядок под властью национал-социалистов, чтобы культивировать правящую расу – это является для Бенна вполне понятной, исторически необходимой реакцией. Для него становится все более неопровержимым, что буржуазные ценности республики – либерализм, плюрализм, верховенство закона – изжили себя, и с ними покончено. Иногда он искренне поражается собственным взглядам. Однажды, стоя с Тилли Ведекинд у окна своего кабинета и наблюдая за марширующими колоннами молодых нацистов, направляющихся по улице Белль-Альянс в сторону Темпельхофер Фельд, он вдруг признается ей: «Мне даже начала нравиться коричневая форма».

Все это прочитывается в его письме к Зейерлену. Для Бенна с приходом к власти Гитлера четыре недели назад начался новый период в истории. Эра, в которой архаичные ценности, которые он и без того всегда считал более влиятельными, так или иначе восстанавливаются в своих правах. На смену индивидуализму приходит готовность к самопожертвованию и самоотверженность во имя общего целого; на смену демократии с ее трудоемкими компромиссами приходит органично сформированное национальное единство; на смену социалистическим коллективам приходят мифические коллективы и общности судьбы, олицетворяемые нациями.

Никаких вопросов о правильности или неправильности не возникает. Исторические потрясения такого масштаба, которые предвидит Бенн, всегда происходят насильственным путем. Это, конечно, прискорбно, но в конечном счете не имеет решающего значения. Решающим является только тот новый порядок, который будет установлен и приведет к появлению другого человечества, другого народа. Любая революция требует жертв, они неизбежны – и в определенном смысле Бенн тоже причисляет себя к этим жертвам, ведь в свои 46 он уже не молодой человек. «Подрастает новое поколение, – пишет он Зейерлену, – очень чуждое нам, пусть оно породит и сформирует более счастливую историю, более счастливое время, более достойный народ, чем были у нас… Я решительно прощаюсь с собой и со всем тем, что определило нас, что казалось нам прекрасным и ради чего стоило жить».

Бенн считает себя не только поэтом, но и мыслителем. Это – часть его представления об интеллектуальной элите, к которой он себя причисляет. А такая элита смотрит и судит об исторических процессах с головокружительной высоты. Бенн мало что понимает в повседневных мелочах политики. Он не задается вопросом, не путает ли он, как и многие писатели до и после него, очень просторное видение мира и истории в своей литературе с политическими реалиями. С размаху заявляя о всеобщей революции, не нуждающейся в моральном оправдании, он открывает дверь произволу, не обращая внимания на мутные фигуры, возглавляющие эту мнимую революцию. Бенн так уверенно заявляет о смене эпох не в последнюю очередь потому, что даже не вспоминает о социальных, экономических и технических предпосылках современного индустриального общества. Он видит только свои историко-философские идеи, и если реальность не соответствует им, то это тем более прискорбно для действительности.

* * *

Попрощавшись в больнице с Брехтом, Вальтер Меринг пробирается по усиливающемуся морозу в кафе, где на вторую половину дня запланировано заседание Союза защиты немецких писателей. Меринга там ждут: он должен прочитать кое-что из своих текстов и, конечно, поделиться предостережением, которое доходит до него через друга из Министерства иностранных дел. Но еще у входа в кафе на