Он торжествующе осмотрелся. Кто-то одобрительно кивал, другие – одетые похуже и темнокожие – смотрели на него с осуждением.

Маслобой продолжил гнусавить:

– В «Артхашастре»[200] и «Законах Ману»[201] даются рекомендации, как обращаться с рабами. Например, если у него украли имущество, то на вора следует наложить штраф. Глупость какая! Или вот еще: отданную в залог рабыню нельзя поиметь, да что там – она мне даже спину не может намылить, когда я голый, иначе это будет считаться совращением… И что мне за это будет? А?

Он обвел собравшихся негодующим взглядом.

– Должник об меня вытрет ноги, вот что! Представляете? Я рабыню пальцем, значит, не могу тронуть, иначе останусь без денег… Да я лучше судью подкуплю! – хвастливо закончил он под одобрительные восклицания других ремесленников.

– Вот, – глубокомысленно изрек Аполлоний. – В Анатолии пенесты, иначе говоря, крестьяне, – свободные люди, у них есть права, даже деньги водятся… А что у вас? Богачи – брахманы, кшатрии и вайшьи – засели в городах, но стоит выйти за крепостную стену, кругом нищета и насилие… Взять, к примеру, шудру или чандала – чем они от военнопленных дасов отличаются? Ничем! Терпят унижения, вкалывают до седьмого пота, их бьют… Даже к судье не могут пойти, потому что нечем подмазать.

– Кто бы это говорил! – презрительно сказал маслобой. – Ты сам млеччха. Заступник долбаный! Что ты умника из себя строишь? Не нравится здесь – вот и катись обратно, откуда пришел.

Тут вскочил столяр.

Обращаясь к Аполлонию, подозрительно спросил:

– Ты вообще к чему клонишь? Не хватало еще, чтобы млеччха учил меня жизни! Небось, в Анатолии такого, как ты, сразу отправили бы валить лес или рыть канал.

Обстановка накалялась, разговор принимал нежелательный для друзей оборот. Им очень не хотелось сейчас оказаться в центре ссоры.

Аполлоний как можно мягче объяснил:

– Да, у нас есть метеки, то есть чужеземцы. Но они не рабы. Только во время праздника Панафиней им приходится символически выполнять обязанности слуг: мужчины носят амфоры с маслом для жертвоприношений, а женщины держат над головами чистокровных афинянок зонты от солнца. В остальное время они находятся под неусыпным надзором патрона, хотя работают только на себя. Метек становится рабом лишь при неуплате налога за проживание в полисе и занятие ремеслом.

Столяр, насупившись, молчал. Ему было все равно, что ответит чужак, потому что у него уже чесались кулаки. Иешуа внимательно смотрел на скандалиста, плотно сжав губы. Под этим взглядом тот вдруг успокоился и снова уселся на землю.

Иудей понял, что пора менять тему разговора.

– Можно от страданий избавиться? – спросил он Ашвагхошу.

– Конечно, в этом заключается суть учения Будды. Великий учитель предложил каждому Восьмеричный путь спасения, который ведет к нирване, то есть полному освобождению от сансары. Монахи «Большой колесницы» считают, что его может достичь любой человек, а не только архат[202].

Иешуа кивнул. Гатаспа тоже говорил об освобождении, называя его «мокша». При этом утверждал, что без сомы тут не обойтись.

– Ты употребляешь сому?

– Нет, – улыбнулся монах, – зачем? Вот же он, выход из сансары – только руку протяни, я его ясно вижу… Кроме того, мне обет не позволяет.

Маслобой и столяр с недовольным видом удалились. Остальные тоже начали расходиться, похоже, трудовой люд тонкостями буддизма не интересовался.

Под платаном остались Иешуа, Аполлоний и Ашвагхоша.

– Какие у буддистов обеты? – спросил Иешуа с интересом.

– Да такие же, как у вас, иудеев, – с улыбкой ответил тот. – Кроме преданности Яхве. Вы их называете заповедями. У нас ограничений намного больше, потому что они включают обеты монахов и монахинь… Видишь черную точку?

Он показал тыльную сторону руки.

– Это прижигание. Его делают монаху после того, как он принял обеты, чтобы он всегда о них помнил.

– Откуда ты знаешь о наших заповедях?

– Из «Септуагинты», перевода «Пятикнижия» на греческий язык. В нашей сангхе хорошая библиотека. Книгу привез один александрийский купец.

Он помедлил, словно не зная, стоит ли говорить то, что собирается сказать. Тем не менее решился.

– Все-таки Пратимокша[203] отличается от Декалога[204]. Заповеди иудеев призывают к выполнению божественной воли, в то время как обеты буддистов предостерегают от неверных поступков, иначе говоря, объясняют, чего делать не надо. Мы не боимся гнева богов, потому что человек сам выбирает путь и добровольно принимает последствия своих поступков. Это как сунуть руку в огонь – ты же знаешь, что обожжешься. Так и с поступками: ты знаешь, что если украдешь или соврешь, то получишь ожог, только он по-другому будет выглядеть. Про убийство я даже не говорю, всем известно, что это прямая дорога в низшее рождение… Еще мы не употребляем дурманящие сознание вещества.

Иешуа восхитился прагматизмом учения Будды, который напомнил ему практичность зороастризма: добро – это то, что полезно для человека, а зло – то, что вредно. Ничего лишнего! Причем разные народы понимают добро и зло одинаково.

– Чем твоя школа отличается от других буддийских школ?

Ашвагхоша замялся.

– Есть, конечно, различия, но я не уверен, что тебе будет интересно.

– Давай говори, я постараюсь разобраться, если что – спрошу.

– Ну, во-первых, мы считаем, что боги обязаны соблюдать брахмачарью[205].

Иешуа с трудом сдержал улыбку. Его позабавило стремление буддистов заставить богов жить по земным законам.

Ашвагхоша, к счастью, не заметил иронии в глазах иудея, поэтому продолжил:

– Все буддисты изучают «Трипитаку», собрание священных текстов, записанных со слов Будды. При этом каждая школа отдает предпочтение одной из трех книг. Главный текст сарвастивадинов – «Абхидхарма-питака». Кроме того, мы отвергаем тезис об абсолютном совершенстве архата.

– Вы признаете архатов? – заинтересованно спросил Иешуа, хорошо знакомый с буддистской иерархией.

– Да, монах становится архатом, если соблюдает ахимсу, не ворует, не врет и придерживается целомудрия даже в мыслях. Стхавиравадины[206], а также большинство махасангхиков[207] считают, что архат способен обрести нирвану уже в этой жизни. Так вот… мы считаем, что это невозможно, так как нет ничего постоянного, все меняется, и, достигнув совершенства, он сразу его теряет, а значит, вынужден снова и снова стремиться к идеалу.

– Какой-то бег на одном месте, – пробурчал Аполлоний. – Если идеал невозможно достичь, тогда зачем к нему стремиться?

Монах открыл было рот, чтобы возразить, но не успел ничего сказать, потому что к платану подошел отряд стражников, за которым поспевал маслобой.

– Вот они, этот и этот, – вайшья ткнул пальцем сначала в Иешуа, потом в Аполлония. – Осуждали государственное устройство, хотя сами – млеччхи.

Паттипала кивнул солдатам. Те окружили чужаков.

– Встали и пошли вперед! – грубо приказал командир.

Друзья были вынуждены подчиниться. На буддиста никто не обратил внимания. Иешуа успел ободряюще улыбнуться ему на прощание.

В большой палатке пахло уксусом и смертью.

Земляной пол армейского госпиталя сплошь покрывали тюфяки, на которых вповалку лежали раненые греки и бактрийцы.

Дощатый стол возле