Безлицый устало опустился на скамью. Ведьма села рядом. Оба рассматривали чудовище.

– Как ты его назовешь? – спросила Канти.

– Махишасура[196], его ведь буйвол убил.

– Сколько ты дал ему жизни?

– Год. Хватит, чтобы найти иудея… Нам с тобой нельзя к нему приближаться, но в договоре ничего не сказано про прету.

Колдун издал что-то наподобие смеха: изо рта вырвались булькающие звуки, а ткань на лице заколыхалась. Преданно глядя на него, Канти растянула рот в улыбке.

– Ты меня слышишь? – обратился безлицый к прете.

Тот поднял голову и уставился красными глазами на создателя. Медленно кивнул.

– Пойдешь по следу Налы из рода Мунда, который утром уехал из храма. В его имении живет гонд по имени Бхима. Он приведет тебя к иудею. Его зовут Иешуа. Сделаешь с ним то же, что сделал с летучей мышью… Понял?

Снова кивок.

Колдун удовлетворенно откинулся на стену.

– Теперь иди.

Прета развернулся и сделал несколько неуверенных шагов, словно учился заново ходить. Потом неуклюже, косолапо, двинулся к лестнице. Колдун с ведьмой ждали, когда звук его шаркающих шагов стихнет.

Услышав скрип железной двери, Канти повернулась к безлицему. Тот молча раздвинул края ее сари, оголив полные груди, а еще через мгновение повалил жрицу на пол. Только что сотрясаемые криками камлания своды пещеры наполнились звуками грубой страсти…

Махишасура несся по джунглям в сторону реки Орсанг. То и дело останавливался, припадал к земле и принюхивался как гиена, определяя направление бега.

Ему все время хотелось есть. Поймав мышь, землеройку или змею, он тут же пожирал добычу. Шакалы и антилопы бежали от него прочь, не разбирая дороги, а обезьяны – длиннохвостые макаки и белобровые сиаманги – благоразумно забирались повыше на деревья. Они перепрыгивали с ветки на ветку, раздраженно крича и бросаясь в чудовище фекалиями.

Крестьянские поля прета обходил стороной.

Один раз он наткнулся на мальчика. Голый карапуз с измазанным соком лицом стоял среди деревьев, держа в руках очищенное манго. Ребенок смотрел на него широко раскрытыми глазами, в которых застыл страх. Неподалеку послышался встревоженный голос матери, зовущей сына. Махишасура подошел к ребенку. Его взгляд излучал холодную, беспощадную ненависть…

Вскоре, закидав истерзанное тельце травой, он продолжил бег…

Вот и имение Мундов. Сквозь листья банана прета внимательно изучил окрестности. Осмотрел поля с работающими на них кармакарами, пруд, постройки…

Из конюшни вышли двое мужчин в красных дхоти, остановились, что-то горячо обсуждая. Один из них вытирал ветошью руки. Прета заскулил, словно пес, у которого отобрали игрушку, и зацарапал скрюченными пальцами по земле.

Потом затих, приготовившись ждать.

Наступила ночь.

Друзья шли сами не зная куда. Жестокое зрелище в мандире Шивы отняло у обоих последние силы.

– Слушай, я больше не могу, – сказал Иешуа, озираясь, – давай здесь заночуем.

Они остановились возле платана, который рос рядом с забором буддийской ступы. Массивные столбы из бурого песчаника соединялись толстыми круглыми перекладинами, однако благодаря зазорам сооружение казалось невесомым. Место для отдыха казалось подходящим – здесь уж точно никто никого резать не будет, потому что буддисты строго соблюдают ахимсу.

Оба уселись на землю. Вскоре из-за забора выскользнул молодой монах в бордовом рупане и торопливо подошел к дереву.

– Пить хотите? – спросил он участливо по-гречески, осветив путников факелом.

– Да, – честно признались друзья.

Монах протянул тыкву с водой.

– Вы яваны? – спросил он, наблюдая, как гости по очереди делают жадные глотки.

– Он грек из Анатолии, – Иешуа указал на Аполлония, – а я иудей.

– Что вы делаете в Такшашиле?

Друзья переглянулись, они и сами не знали, что им теперь делать. Оба молча смотрели на монаха.

– Какой вы веры? – не унимался любопытный буддист.

– Никакой, – раздраженно ответил Аполлоний. – Важно, какие человек совершает поступки, а не то, во что он верит. Мы вот только что насмотрелись на истинно верующих… Кровь по всему мандиру. Сначала животных зарезали, потом раба.

Монах сочувственно покачал головой: что тут скажешь.

– Общество, построенное на жестокости, не может быть справедливым, – пробурчал тианец, который никак не мог успокоиться.

– А разве бывает другое общество? – спросил буддист.

Аполлоний прикусил губу, похоже, он недооценил парня, который оказался совсем не таким простаком, как можно было подумать.

– Ты прав… – сказал он. – Не знаю про бхаратов, но со времен Гомера, а может, еще и раньше, эллины ведут бесконечные войны. Разбой, убийство и пленение – обычное дело при захвате чужой страны. Финикийцы грабили Грецию, ахейцы – Сицилию. Этолийцы поработили Элиду. Спартанцы разоряли Арголиду и Мессению. Рабство всегда являлось частью нашей жизни, даже боги – Аполлон и Геракл – побывали в рабстве. Финал всегда один: завоеванный народ опускается от пьянства до уровня стада, а завоеватели вырождаются или гибнут во время неминуемого восстания… Порочный круг угнетения был разорван в Аттике: сначала Тесей разделил граждан на сословия по имущественному признаку, потом Солон обязал каждого трудиться… Вот ты, например, как относишься к рабству?

– Никак, – ответил буддист, то ли передразнивая тианца, то ли подражая ему в категоричности суждений. – Таково мироустройство… Будда учил Четырем благородным истинам, которые может постигнуть любой человек, неважно, свободный он или раб. Тяжелая жизнь – это лишь виток сансары, наказание за дурные поступки, совершенные в прошлых инкарнациях, другими словами – бремя кармы. Будда – никакой не чакравартин[197], управляющий Колесом времени, а великий учитель, достигший просветления, поэтому его учение призвано лишь объяснить мир, но не изменить его. Меняться должен сам человек.

Иешуа с уважением посмотрел на монаха. Впервые за многие годы после смерти Мелекора он слышал такие здравые суждения.

Спохватившись, что не знает имени собеседника, спросил:

– Как тебя зовут?

– Ашвагхоша.

– Ты из какой школы?

– Сарвастивада[198].

К платану, словно мошкара на огонь, потянулись ночные прохожие: закончившие работу кармакары, слуги, которые могут позволить себе передышку, выполняя последнее за день поручение хозяина, попрошайки.

Буддист воткнул факел в кольцо на стене, так что площадка у корней дерева оказалась хорошо освещенной.

Аполлоний решил продолжить обсуждение острой темы:

– Знать в Анатолии поощряет рабство, потому что так удобнее вести хозяйство. Однако это сплошь и рядом приводит к тому, что хозяин перестает работать сам. Все свободное время он проводит в банях и диктерионах[199], пьянствуя и занимаясь развратом. А разве у пьяницы может быть здоровое потомство? Поэтому в Анатолии так много калек с рождения и слабоумных. Лично я считаю, что к рабам надо относиться по-человечески… А лучше всего от рабства отказаться.

Вперед вышел вайшья, судя по сальному переднику – маслобой. Маленькие глазки казались на жирном лице черными бусинами, а голос зазвучал под стать внешности – тонко и гнусаво.

– Как это отказаться! Кто будет распахивать поля махараджи? Прислуживать в домах нагариков? Мне что, оставить маслобойню, чтобы выполнять работу дасы или шудры?

– Ага! – зло вставил другой ремесленник, со стружками на переднике. – Жрать хлеб из отрубей! Щас! Слава Шиве, саки нас не трогают, а для работы