Шрифт:
Закладка:
— Миша, ты куда?
— Тсс, спи, нужно мне.
— В нужник, что ли?
— И туда тоже.
— Ой, я же тебе не показала где он! Только надеть что-то на себя надо, в коридорах прохладно. У меня халат, и, Гашка, умница, и тебе положила, турецкий, теплый. И поршни отцовские. Одевайся, пойдем.
Дошли, воспользовались. Руки под подвешенным рядом рукомойником сполоснули. Анна повернулась, в спальню идти, Михаил ее за руку поймал, и, стыдясь своей слабости, спросил:
— Аннушка, а поварня у вас где? Голод напал, как будто неделю не ел!
— Господи, ты же на поминках почти ничего не ел, все тебя разговорами отвлекали. Пошли. Покормлю.
Спустились в поварню, на лавке дремала повариха, карауля поставленные в печь хлеба, и почти прокараулила. Анна умело отодвинула заслонку, вытянула один, проверила — готовы! Даже с одного бока почти пригорел! Вынула все, накрыла чистым полотном, оставила студиться. Пошуровала в чугунках, нашла один, поставила в печь, греться. Достала миску, ложку, вилку. Отрезала ломоть только что испеченного хлеба, испускающего такой дух, что Михаил чуть слюной не захлебнулся, достала разогретый чугунок, налила Мише ухи куриной, и четверть курицы вареной положила. Пригласила: — Ешь!
— А ты?
— А я крылышко погрызу, тоже плохо ела, все на тебя смотрела!
Миша быстро выхлебал ушное, закусывая теплым хлебом, сгрыз куриную ногу. Голод отступил. Но не совсем. Анна поняла, огляделась, нашла блины, оставшиеся с поминок, из холодного ларя у наружной стены вынула творог, смешала быстро с яйцом и медом, положила начинку в блины, свернула. На разогретой сковородке, на шипящем масле нажарила. Взвар тоже уже разогрелся. Так что блины запивали горячим. Тут на лавке подскочила повариха. Запричитала:
— Господи, божечки ты мой! Проспала! Сморило меня, грешную! Кто здесь? Барышня? Кушать захотели? А я сплю, ничего не чую! Хлеба-то сгорели!
Дородная повариха бросилась к печи.
— Успокойся, тетка Маланья, вытащила я твои хлеба. И уже горбушку съели. Хорошо получились!
— Как же так, барышня, вам свои белые ручки кухонной работой пачкать!
— Да я всю зиму, пока прятались, готовила. И хлеба, и пироги пекла! И руки не почернели! Мы тут похозяйничали у тебя, полкурицы съели и блины с творогом Еще два остались, позавтракай. Извини, посуду бабушка мне мыть не велит, тебе оставлю. Мишенька, ты сыт? Пошли досыпать!
И за руку увела мужа обратно в спальню. Повариха, качая головой смотрела им вслед, размышляя о переменчивости мира — еще день назад барышня слезами захлебывалась, мать оплакивала. А тут радость великая — муж живой с войны вернулся. Вот, чирикает, как птичка!
В спальню вернулись, на разговоры потянуло. Свечу затушили, в окошки уже заглядывало серенькое, осеннее утро.
— Миша, скажи, ты с родителями поговорил, о нас рассказал? Что они ответили?
— Поговорил, но порознь Отец меня на середине пути встретил, прямо на реке, и меня сразу же в Лебедянь направили, и так туда еле успел. Ему я все, как есть рассказал. Сначала встревожился, что у нас с тобой только взаимный расчет был, а как узнал, что по любви, принял. Вон, старшего брата за тобой отправить решил. С женой, что бы тебе не пришлось с одними вояками ехать. Даже хотел сам, но потом решили, что он на Москве будет нужен. С матерью коротко переговорил, о свадьбе не рассказал, что бы зря не тревожилась. Заполошная она у меня. Сразу из песчинки гору вырастит, и отец не советовал. Она мне девицу, невесту покойного брата Яши сватать начала, тут я сразу и объявил, что полюбил другую, словом обменялись. А для дочки ее подружки еще два брата холостых имеются. Дар у нее есть, слабенький, маменька потому ее мне и сватала. А узнала, что есть другая, да с даром сильным, и рода старинного, сразу начала выход искать, как тебя поскорей перевезти, что бы другие мне дорогу не перебили. Так что с родителями все хорошо. Приедешь, познакомишься, может, свадьбу для родных заново отгуляем, только, конечно, без венчания. Пока с родителями поживем, потом видно будет.
— Миша, у нас дом на Москве есть, даже не дом, имение боярское. Только он уже больше ста лет пустой стоит, может, сгорел уже, но земля-то осталась! Маменька говорила, отец его восстановить хотел, но не успел. Отправили их в Ладогу, новый приступ шведа отбивать. Здесь их всех и положили. И отца и братика. А маму черная тоска сгубила. Легочная болезнь от нее развилась. Говорила я тебе, в нашей семье ведьмы раз в жизни любят!
— Имение, это хорошо, может, попросим, отец поможет восстановить, или заново отстроить.
— Почему отец, моего наследства на все хватит!
— Да я не о деньгах, я о присмотре! Я правду говорил, мне в Европу ехать придется. А за стройкой мужской пригляд требуется!
— Миша, а зачем тебе в Европу? Неужели здесь, в посольском приказе места не найдется.
— Аннушка, я пока сам не знаю. Не говорил напрямую ни с отцом, ни с боярином Шереметьевым. Только письма. А есть много такого, что в письме писать нельзя. России сейчас мир, как можно быстрее нужно заключить, что бы государство из руин поднять. Так что, куда пошлют, туда и поеду.
— Миша, а может, и меня с собой возьмешь? Я же тоже по-франкски говорю?
— Не получится, Анечка. Скорее всего, меня не официально с посольством отправят, а как будто то ли англичанина, то ли франка. А ты не сможешь достоверно аглицкую или франкскую бабу изобразить. Воспитание не то. Да и бояться за тебя буду, лишний раз не рискну, когда надо.
— Почему не смогу? Ходит тут один франкского короля подданный, кавалер Дормион, его захватили, когда в крепости франки сидели. Семья у него бедная, выкуп заплатить не может, вот и мается здесь, перебивается с хлеба на воду. Его отпустили давно, но у него денег нет на дорогу домой. Он пытается заработать, язык преподавать купеческим детям, но заработает, а потом
