Бориса бросало изъ холода въ жаръ; что-то ѣдкое, бурное кипѣло на душѣ. Въ голосѣ бабиньки, въ каждомъ ея словѣ была неслыханная сила; эта сила подавляла, подчиняла Бориса; а образъ Софьи Николаевны стоялъ передъ нимъ, и онъ путался и боялся точно какого роковаго извѣстія.

— Цѣлуй у нея ручки, — заговорила старуха: — она и тебя погубитъ, она и изъ тебя жизнь-то вытянетъ.

— Бабушкі!.. — вырвалось у Бориса, и онъ стремительно взялъ ея руку: — что вы говорите?

— Что я говорю? А! ты думаешь, я обезумѣла? — Пелагея Сергѣевна выпрямилась и повела глазами.

— Я знаю, что говорю, — сказала она ѣдкимъ, пронизывающимъ голосомъ. — Тебѣ разсказывалъ отецъ про тетеньку твою любезную? Разсказывалъ онъ тебѣ, на комъ женился дядя? Ну, чтожь молчишь? отвѣчай!

— Я не знаю, — проговорилъ взволнованнымъ голосомъ Борисъ.

— А, не знаешь?! Кто же она такая, эта красавица неописанная? Ты бы спросилъ у отца! Теперь нельзя, умеръ. Такъ ты у нея узнай!.. Что ты такъ на меня смотришь? Ты думаешь, бабка рехнулась, обезумѣла? Нѣтъ, она въ полномъ умѣ; она видитъ, какъ вы всѣ погибаете, ну, и погибайте, я не заплачу! Цѣлуй у ней руки. Вѣдь и дядя твой, и отецъ разумъ свои потеряли, на нее глядя, вѣдь они ей души свои, какъ дьяволу, продали.

Пелагея Сергѣевна перевела духъ; голосъ ея оборвался. Борисъ стоялъ передъ ней съ поникшей головой. Въ залѣ было тоскливо и темно. Жутко было Борису. Ему хотѣлось убѣжать, онъ съ трудомъ выносилъ эту сцену, но какое-то тревожное любопытство закралось въ его душу. И оно его удерживало, приковывало къ одному мѣсту.

— Послушай, — сказала Пелагея Сергѣевна тихимъ голосомъ, въ немъ уже не было ни желчи, ни раздраженія: — ты здѣсь хозяиномъ остаешься, сестра на твоихъ рукахъ… Не отдавай ее безпутной женщинѣ, самъ убѣги изъ этого дома. Пускай ее живетъ и другихъ въ сѣти свои ловитъ. Ну, положимъ, я дрянная старуха, я вѣдьма, ты меня совсѣмъ позабудь, не обо мнѣ тутъ рѣчь. Отецъ твой въ гробъ смотрѣлъ — она его доконала, не побоялась Бога; уморила одного брата, за другаго принялась. Она еще тогда втиралась въ домъ: Богъ не допустилъ беззаконія!

Борисъ слушалъ и хотѣлъ понять смыслъ отрывистыхъ рѣчей бабиньки. Вопросы, одинъ тяжелѣе другаго, давили его.

— Послушайте, бабушка, — выговорилъ онъ наконецъ: — въ чемъ же вы ее обвиняете?

— Въ чемъ я ее обвиняю? — переспросила старуха. — Ни въ чемъ; что было, то прошло. А я сумасшедшая, злая старуха. Только слушай, когда ты обезумѣешь отъ этой женщины, когда она и тебя сведетъ въ гробъ, какъ свела туда дядю и отца твоего, когда она изъ твоей сестры сдѣлаетъ такую же скверную, развратную женщину, какъ она сама, тогда ты вспомянешь безумную старуху. Я тебѣ мѣшать не стану. Завтра меня здѣсь не будетъ.

— Куда же вы ѣдете, бабушка? — вырвалось у Бориса.

— Это тебѣ, я думаю, все равно. Имѣнья вашего мнѣ не нужно, у меня свое есть, есть у меня и деньги, я ихъ не украла, мнѣ ихъ дѣдъ твой оставилъ; вамъ же все пойдетъ.

Пелагея Сергѣевна двинулась къ двери. Она шла спокойно; Борисъ остановилъ ее:

— Бабушка, — сказалъ онъ — неужели вы говорите правду? Кого же мнѣ слушать: васъ или папеньку? У меня нѣтъ ожесточенія, но я не могу вамъ вѣрить.

— И не вѣрь! — произнесла старуха громко и отрывисто. — Я не прошу твоей любви. Развѣ отъ тебя могла я ждать чего-нибудь, кромѣ злости?! Тебѣ напѣли въ уши, что я уморила твою мать! на этомъ ты выросъ; и теперь вотъ, когда я въ домѣ хуже всякой шавки, ты не задумаешься ножомъ меня пырнуть за то, что я тебѣ пророчу хорошее житье еъ тетенькой-красавицей. Ну, ступай же наверхъ, больше ты отъ меня ничего не услышишь. А повой барынѣ скажи, что у меня теперь нѣтъ лакеевъ, чтобъ ее вывести, если она ко мнѣ завтра носъ покажетъ. У ней безстыдства-то хватитъ и на нѣсколько разовъ.

Пелагея Сергѣевна ушла, а Борисъ все еще стоялъ посреди залы.

Послѣднія слова ея болѣзненно отозвались на сердцѣ Бориса; вся прежняя горечь, все прежнее ѣдкое чувство противъ старухи отозвалось мгновенно съ новою силой.

— Клевета, злость! — проговорилъ онъ: образъ Софьи Николаевны стоялъ передъ нимъ чистый, прекрасный…

Но, странное дѣло! онъ не могъ освободиться отъ силы словъ старухи: гнетомъ давили его эти обвиненія, эта тайная драма, это неразгаданное прошедшее.

«Кто же она, эта женщина?» спрашивалъ Борисъ, и ему сдѣлалось опять страшно. Сердце говорило, что она, эта женщина, уже привлекла его къ себѣ, уже владычествуетъ надъ нимъ. И ему слышались слова Пелагеи Сергѣевны… «Отецъ, дядя, что было между ними и Софьей Николаевной» — повторялъ онъ, ходя по залѣ скорыми шагами.

Никогда тонъ Пелагеи Сергѣевны не былъ такъ искрененъ, никогда не говорила она съ такимъ убѣжденіемъ, можно сказать, съ такимъ чувствомъ. Была минута, когда въ словахъ ея исчезла всякая желчь, что-то спокойное, глубокое слышалось въ нихъ.

Голова Бориса горѣла; ему больно было то, что онъ не могъ совладать съ своими впечатлѣніями, онъ подавленъ былъ ими. Жилы на вискахъ бились, мысли, одна другой страшнѣе, мелькали въ головѣ. И некого спросить, некому вылить душу, некуда броситься и освѣжиться!

Борису стало наконецъ до такой степени больно, что онъ дольше не выдержалъ и побѣжалъ наверхъ.

IX.

— Откуда вы, дорогой мои? — спросила его Софья Николаевна.

Она сидѣла на диванѣ. На ней надѣта была сѣренькая блуза, перетянутая кушакомъ; на головѣ черная косынка.

Въ комнатѣ стоялъ полусвѣтъ. На туалетѣ горѣли двѣ свѣчи.

Борисъ взглянулъ на Софью Николаевну и остановился въ дверяхъ.

Его волненіе усилилось. Онъ не зналъ, что ему сказать теткѣ; у него не доставало словъ, выраженій; его тревога, его боль были слишкомъ новы и порывисты.

— Что вы стоите, мой другъ? — спросила опять Софья Николаевна и подалась впередъ, точно стараясь разглядѣть его.

Каждое ея движеніе было полно неожиданнаго изящества.

Борисъ сдѣлалъ шагъ впередъ и потомъ вдругъ бросился къ ней. Она встала и протянула ему руку. Онъ началъ цѣловать эту руку и долго не могъ ничего выговорить.

— Что съ вами? — повторила Софья Николаевна — добрый мой… вы весь дрожите. — И она поцѣловала его въ голову.

Звукъ ея голоса смягчилъ тревогу Бориса.

— Простите меня, тетенька, — сказалъ онъ прерывистымъ голосомъ — я васъ испугалъ, но мнѣ слишкомъ тяжело было…

— Сядьте вотъ тутъ, — прервала Софья Николаевна, усаживая его на диванъ возлѣ себя.

Она смотрѣла на него и улыбалась своей свѣтлой, примирительной улыбкой. Онъ не поднималъ на нее глазъ.