Софья Николаевна подошла къ нему и долго смотрѣла.

— Жалко мнѣ васъ, — проговорила она — много тутъ было болѣзни и горя… и, обернувшись въ уголъ, она перекрестилась.

— Я хочу тутъ поселиться, — сказалъ Борисъ.

— Нѣтъ, дорогой мой, вамъ будетъ слишкомъ тяжело.

— Я ужъ привыкъ къ этой комнатѣ: тяжелѣе не будетъ того, какъ бывало.

— И долго онъ мучился предъ кончиной? — спросила Софья Николаевна.

— Нѣтъ; онъ съ утра себя хорошо чувствовалъ…

— Странно, — произнесла, помолчавъ, Софья Николаевна: — я точно жила въ этой комнатѣ, точно вижу предъ собой отца вашего тутъ, въ креслѣ… такъ врѣзалось въ памяти лицо его. Онъ и въ Москвѣ былъ плохъ… Посмотрите же на Машу: она все плачетъ, бѣдная…

Софья Николаевна подошла къ ней.

— Маша, ангелъ мой! Что ты все плачешь. Ты думаешь, папѣ дурно? Ему хорошо.

Маша отняла голову отъ подушки и посмотрѣла на тетку.

— Я знаю, что хорошо, — проговорила она: — да такъ, плакать хочется…

— Ахъ, голубушка… ну плачь, коли хочется. Уведемъ ее, — сказала Софья Николаевна тихо Борису — мнѣ на нее такъ больно смотрѣть. Ну. Маша, пойдемъ къ тебѣ наверхъ.

Дѣвочка встала, утерла глаза платкомъ и сквозь слезы улыбнулась теткѣ.

— Такъ вы сюда перебираетесь? — спросила Бориса Софья Николаевна, выходя изъ спальни.

— Да, я сегодня же.

— А когда вамъ очень сгрустнется, вы не засиживайтесь здѣсь, ко мнѣ приходите.

— Теперь-то, тетенька, я одинъ не буду.

— Въ добрый часъ… Ну, Маша, иди впередъ по лѣстницѣ, показывай мнѣ дорогу.

Маша начала взбираться по ступенькамъ своей легкой поступью. Софья Николаевна и Борисъ слѣдовали за нею.

Поднимаясь позади, Борисъ опустилъ голову, и взглядъ его невольно упалъ на ногу Софьи Николаевны. Нога была очень хороша. Софья Николаевна ступала ровно, но съ какимъ-то чуть замѣтнымъ покачиваніемъ, въ которомъ проявлялась гибкость ея тѣла…

Борисъ былъ увлеченъ своей теткой… Впечатлѣніе первой минуты смѣнилось рядомъ новыхъ впечатлѣній, одно другаго лучше и неожиданнѣй.

Въ Софьѣ Николаевнѣ привлекала не одна красота, не одна ея стройная, роскошная фигура, но особенная прелесть пріемовъ, движеній, маленькихъ оттѣнковъ голоса, взглядовъ, улыбки… Независимость, свобода ея тона, показалась Борису чѣмъ-то невиданнымъ… Онъ не встрѣчалъ еще такихъ изящно-простыхъ женщинъ; наконецъ, съ нимъ никто въ жизни еще не говорилъ такъ задушевно, съ такой прозрачной добротой и свободой… Онъ совершенно забылъ о себѣ, забылъ даже о своемъ горѣ, онъ только прислушивался къ ея голосу и въ каждомъ новомъ словѣ, обращенномъ къ нему, находилъ новое обаятельное выраженіе, новый прекрасный звукъ…

И Борисъ чувствовалъ, что ужасно робѣетъ; краска то и дѣло проступала на щекахъ его. Ему хотѣлось сейчасъ же излиться передъ Софьей Николаевной, но слова не вязались, рѣчь не лилась, и это только усиливало его смущеніе.

Онъ сознавалъ внутренно, что превращается въ мальчика; а между тѣмъ, ему все-таки было легко и хорошо… Въ самомъ смущеніи онъ находилъ новую жизнь… Онъ видѣлъ, что этой женщинѣ можно все сказать, все повѣрить, и она пойметъ, и сама подойдетъ со своимъ прекраснымъ взглядомъ и словами, который такъ и хватаютъ за душу.

«И бабушка могла такъ назвать ее думалъ Борисъ, идя по лѣстницѣ. Онъ мысленно остановился передъ словомъ, обыкновенно употребляемымъ Пелагеей Сергѣевной. «Такую женщину?» повторилъ онъ про себя и весь вздрогнулъ. «Отчего это?.. Что за жалкая злость?»

— Вотъ мы дошли, — послышался голосъ Софьи Николаевны, на верхней площадкѣ.

Борисъ поднялся вслѣдъ за ней… Маша стояла въ дверяхъ своей комнаты и улыбалась.

— У меня хорошо, тетя, — проговорила она — воздухъ чистый, канарейка у меня есть.

Комнатка, въ самомъ дѣлѣ, смотрѣла очень чистенькой. Маша любила порядокъ, и сама каждое утро прибирала вездѣ.

— Какъ у тебя здѣсь хорошо, — сказала ей Софья Николаевна… — Вотъ и кіотъ… а этотъ туалетъ вѣрно маменькинъ? — Съ этимъ вопросомъ она обратилась къ Борису.

— Да, это матушкинъ…

— А ея портрета нѣтъ? — спросила Софья Николаевна.

— У меня виситъ, — отвѣтилъ грустно Борисъ…

— А гдѣ же твоя гувернантка, Маша? — спросила Софья Николаевна.

— Она тамъ, въ своей комнатѣ. Вамъ развѣ ее надо, тетя?

— Нѣтъ, мой ангелъ, я такъ спросила.

— Ну, тетенька, — сказалъ Борисъ: — теперь посмотрите мою комнату. Она вотъ тутъ, напротивъ.

— Здѣсь жила ваша maman? — спросила Софья Николаевна.

— Здѣсь, тетенька. У насъ во всѣхъ комнатахъ кто-нибудь жилъ и умеръ…

— И страдалъ, — прибавила тихо Софья Николаевна. — Ну, пойдемте къ вамъ.

— Тетя, — говорила Маша, переходя площадку: — вы ко мнѣ будете ходить въ гости?

— Зачѣмъ же въ гости? я съ тобой цѣлый день буду проводить.

Мироновна встрѣтила ихъ въ дверяхъ.

— Вотъ моя няня, — сказалъ Борисъ, указывая на старушку: — моя Мироновна.

— Здравствуйте, матушка, — проговорила, старушка, и съ поклономъ поцѣловала Софью Николаевну въ плечо.

— Здравствуй, нянюшка. Какъ поживаешь?

— Помаленьку, матушка, помаленьку. Какъ доѣхать изволили?

— Благодарю. Мироновна васъ обоихъ выняньчила? — спросила Софья Николаевна у Бориса.

— Нѣтъ, тетенька, только меня одного. У Маши не было няни.

— Почему такъ?

— Бабушка не хотѣла.

— Да, тетя, — отозвалась Маша: — за мной злая Авдотья ходила.

— Вотъ, матушка, — обратилась Мироновна къ Софьѣ Николаевнѣ: — какія у насъ дѣти выросли: весь свой — вѣкъ въ одиночествѣ… Ахъ, извините, сударыня, — спохватилась старушка: — я, какъ дура какая, дорогу вамъ загородила.

— Ничего, ничего, нянюшка, — отвѣтила ласково Софья Николаевна, проходя въ Борисову комнату.

Тамъ сдѣланы были перемѣны: на мѣстѣ стола помѣщался диванъ и старинный туалетъ; о существованіи его Борисъ не имѣлъ понятія. Этотъ туалетъ Мироновна отыскала въ одной изъ антресольныхъ каморокъ.

— Извините, тетенька, — сказалъ Борисъ, окинувъ комнату: — здѣсь такъ неудобно и плохо убрано.

— Ахъ, мой другъ, вы все еще извиняетесь, не стыдно ли вамъ? Да что вы думаете: я въ раззолоченныхъ будуарахъ жила? Коли не хотите со мной ссориться, такъ пожалуйста не извиняйтесь. Чего мнѣ еще лучше этого? тутъ славно. Вотъ въ этомъ ящикѣ будетъ жить моя Аннушка, а тутъ, вотъ, альковъ; въ одной комнатѣ — цѣлыхъ три: и кабинетъ, и спальня, и дѣвичья. Мироновна, — обратилась она къ старушкѣ: — мнѣ предъ тобой стыдно.

— А что, матушка?

— Да вотъ Борисъ Николаичъ непремѣнно хочетъ, чтобъ я здѣсь поселилась, а ты ужъ вѣрно привыкла здѣсь.

— И-и, матушка, я походный человѣкъ, вездѣ могу прикурнуть. Да, вѣдь, ему-то (она указала на Бориса) стыдно; чай, со мной, старухой, возиться, онъ ужъ вонъ какой долговязый!

Софья Николаевна разсмѣялась и сказала Борису:

— Какая она славная… Нянюшка, — продолжала она: — гдѣ же ты помѣстишься?

— Мало ли у насъ, сударыня, мѣста! Вопъ послѣ

Степаниды пустая каморка стоитъ, — не извольте безпокоиться. Вы, матушка, насчетъ вотъ этой-то