— Почему ты его убил? Ради шутки?

— Хорошенькая шутка! Через что только я не прошел! Удивляюсь, как я не поседел. Понимаете, это все время висело надо мной. Я не мог забыть, не мог об этом не думать. Случалось, мне бывало хорошо, я чувствовал себя бодро и весело, и вдруг все снова всплывало в памяти. Порой я боялся ложиться спать. Ночь за ночью мне снилось, что меня связали по рукам и ногам и сейчас должны повесить. Сколько раз я готов был прыгнуть за борт и плыть, пока не лишусь сил и утону или попаду в пасть акуле. Если бы вы знали, какое я испытал облегчение, когда получил телеграмму и додумался, что она означает! Вот уж истинно — гора с плеч! Наконец я в безопасности. Знаете, даже на люггере мне все время было тревожно, а уж когда мы приставали к берегу, я только и ждал, что меня схватят. В первый раз, когда я вас увидел, я решил, что вы — сыщик и напали на мой след. Знаете, какая была моя первая мысль сегодня утром? «Теперь я могу спать спокойно». Надо же было случиться такому! Говорю вам, на мне лежит проклятие.

— Не болтай ерунды.

— Как мне быть? Куда деваться? Ночью, когда мы с Луизой лежали в объятиях друг друга, я подумал: почему бы мне не жениться на ней и не остаться здесь? Парусник очень бы нам пригодился. А Николс мог бы вернуться на одном корабле с вами. Вы бы получили в Батавии письмо, которое меня там ждет. В нем наверняка кое–какие деньжата. Мать уж заставила старика хоть что–нибудь мне послать. Я думал, хорошо бы нам с Эриком стать компаньонами.

— Это теперь невозможно, а вот жениться на Луизе — да.

— Мне жениться на ней! — вскричал Фред. — После того, что случилось? Да я видеть ее не могу. Мне даже думать о ней противно. Я никогда се не прошу. Никогда.

— Что же ты тогда собираешься делать?

— Одному Богу известно. Домой мне путь заказан. Я умер и похоронен в семейном склепе. Мне бы хотелось снова увидеть Сидней, Джордж–стрит и Мэнли–бей. У меня не оста- ’ лось теперь никого на свете. Я очень хороший бухгалтер, без ложной скромности. Верно, могу получить место в какой- нибудь конторе. Ума не приложу, куда мне ехать. Я словно бездомный пес.

— На твоем месте я прежде всего вернулся бы на «Фентон» и попытался немного поспать. Ты совершенно измучен. Утром тебе будет легче во всем разобраться.

— Не могу я туда вернуться. Я ненавижу люггер. Если бы вы знали, сколько раз я просыпался в холодном поту, потому что мне снилось, как открывают дверь камеры, чтобы вести меня на виселицу! А теперь Эрик лежит с разможженным черепом. Господи, как будто я смогу уснуть!

— Ну, так приляг в этом кресле. Я иду спать.

— Спасибо. Ложитесь. Вам не помешает, если я закурю?

— Я тебе помогу. Что толку лежать без сна?

Доктор вынул шприц и впрыснул Фреду морфий. Затем погасил лампу и забрался под сетку от москитов.

Глава двадцать седьмая

Доктор проснулся, когда A-Кай принес ему чашку чаю. A-Кай отдернул сетку и поднял жалюзи, чтобы впустить в комнату день. Окна выходили в запущенный, одичавший сад, где росло несколько пальм, банановые деревья, огромные широкие листья которых все еще блестели росой после ночи, и растрепанные, но все же великолепные коричные деревья. Комната наполнилась зеленоватым светом и прохладой. Доктор закурил сигарету. Фред лежал в шезлонге. Он все еще спал, и в его гладком мальчишеском лице, таком спокойном сейчас, была чистота, в которой доктор, не без язвительной насмешки над самим собой, нашел своеобразную прелесть.

— Разбудить его? — спросил А-Кай.

— Не надо.

Пока он спал, на душе у него был покой. Пробуждение принесет ему горе. Странный мальчик. Кто бы мог подумать, что он окажется так чуток к Доброте? Ведь хотя сам он этого не понимал, хотя он облекал свои чувства в неловкие, корявые слова, сомнений нет — потрясла его в Эрике, вызвала самому ему непонятное восхищение, заставила увидеть, что тот не такой, как все, не что иное, как простая, бесхитростная Доброта, горевшая в датчанине ровным и ясным светом. Можно было считать Эрика нелепым, можно было спрашивать себя смущенно, не уступает ли чуть–чуть его ум сердцу, но одно не вызывало сомнений — он обладал, один Бог знает благодаря какому стечению обстоятельств, истинной добротой. Это было его главное отличительное свойство. Совершенное само в себе. Оно оказывало эстетическое воздействие, и Фред, этот заурядный паренек, не столь уж чувствительный к красоте в ее обычных формах, был приведен в экстаз, как мистик, сподобившийся лицезреть божество. Удивительная это была у Эрика черта.

— Ни к чему хорошему она не ведет, — сказал сам себе доктор с хмурой улыбкой, поднимаясь с постели.

Он подошел к зеркалу и уставился в него. Он глядел на свои седые волосы, растрепанные со сна, на седую щетину, выросшую после вчерашнего бритья. Раскрыл рот, чтобы поглядеть на длинные желтые зубы. Под глазами отвисали мешки. По щекам змеились багровые жилки. Доктора охватило отвращение. Почему из всех живых существ время так чудовищно уродует только человека? Грустно было думать, что A-Кай, прекрасный, как изящная статуэтка из слоновой кости, превратится в высохшего и морщинистого китайца, а Фред Блейк, такой стройный, гибкий, широкоплечий, будет краснолицым, лысым стариком с головой, как колено, и толстым пузом. Доктор побрился и принял ванну. Затем разбудил Фреда.

— Хватит спать, молодой человек. А-Кай пошел готовить завтрак.

Фред сразу открыл глаза, готовый, как все мы в юности, приветствовать наступающий день, но, оглядевшись, тут же вспомнил, где он и все, что произошло. Лицо его сделалось хмурым.

— Ну же, встряхнись, — нетерпеливо проговорил доктор. — Пойди умойся.

Через десять минут они уже сидели за завтраком, и доктор заметил, отнюдь не удивляясь, что Фред ест с завидным аппетитом. Молча. И слава Богу. После тревожной ночи доктор Сондерс чувствовал себя неважно. Он сейчас довольно кисло смотрел на жизнь и предпочитал держать свои мысли при себе.

Когда они кончали завтракать, в комнату вошел управляющий и обратился к доктору Сондерсу с пространной речью. Он знал, что доктор не понимает по–голландски, однако продолжал говорить, и его жесты и мимика были бы достаточно красноречивы, даже если бы взволнованный голос и расстроенный тон не сделали его