Шрифт:
Закладка:
Кинулась на меня, пришлось схватить ее за руки, чтобы она глаза не выцарапала. Она совсем обезумела. Потом она сказала, что покончит с собой, и попыталась выбежать из дому. Я подумал, как бы она не бросилась с обрыва или еще что–нибудь, и стал силой удерживать се. Она вырывалась изо всей мочи. Затем кинулась на колени и принялась целовать мне руки, а когда я оттолкнул ее, упала на пол и зарыдала. Я воспользовался случаем и улизнул.
Не успел я добраться до дому, как она мне звонит. Я не захотел с ней разговаривать и дал отбой. Она звонила раз за разом. К счастью, матери не было дома, и я не снимал трубку. На следующее утро в конторе меня ждало письмо, ни много ни мало страниц десять, знаете, как это бывает. Я и читать не стал, отвечать я, естественно, не собирался. Когда в час дня я вышел, чтобы съесть свой ленч, она ждала меня на пороге, но я быстро прошел мимо и смешался с толпой. Я подумал, что она будет там, когда я пойду обратно, поэтому пошел вместе с одним парнем из нашей конторы, который завтракал там же. где я. Я не ошибся, она не уходила, но я притворился, будто не заметил ее, а она побоялась заговорить со мной. Вечером я вышел опять не один. Она была там. Я думаю, она прождала весь день, чтобы не дать мне ускользнуть. Представляете, у нее хватило наглости подойти прямо ко мне. Она заговорила таким светским тоном!
— Как поживаете, Фред? — сказала она. — Мне повезло, что я вас встретила. Мне надо передать кое–что вашему отцу.
Парень, с которым я шел, двинулся дальше, я не мог его остановить и оказался вдовушке.
— Чего тебе надо? — спросил я.
Я был вне себя от ярости.
— О Боже, не говори со мной так, — сказала она. — Пожалей меня. Я так несчастна! У меня в глазах мутится.
— Сочувствую, — сказал я, — но помочь не могу.
Тогда она принялась плакать прямо на улице, на виду у прохожих. Я был готов убить ее.
— Фред, это немыслимо, — сказала она. — Ты не можешь вот так бросить меня. Ты для меня все на свете.
— Не болтай глупости, — сказал я. — Ты старая женщина, а я еще мальчишка. Постыдилась бы.
— Какое все это имеет значение? — сказала она. — Я люблю тебя до безумия.
— Ну, а я тебя не люблю, — сказал я. — Мне глядеть на тебя тошно. Говорю тебе: между нами все кончено. Оставь меня в покое, ради Бога.
— Неужели я ничем не могу вызвать твою любовь?
— Нет, — сказал я. — Я сыт тобой по горло.
— Тогда я покончу с собой.
— Как знаешь, — ответил я и рванулся с места, прежде чем она успела меня остановить.
Но хоть я и говорил так, будто мне на все наплевать, у меня было очень неспокойно на душе. Говорят, кто грозится наложить на себя руки, никогда этого не сделает, но она была не похожа на других. По правде сказать, она была сумасшедшая. Она была способна на все. Могла пустить себе пулю в лоб в саду под нашими окнами. Могла наглотаться яду и оставить какое–нибудь ужасное письмо. Могла обвинить меня в чем угодно. Понимаете, дело было не только во мне, я должен был и об отце подумать. Если я оказался бы в чем–нибудь замешан, это причинило бы ему огромный вред, особенно тогда, перед выборами. А он не из тех, кто прощает, если ты сваляешь дурака. Даром это тебе не пройдет. Поверьте мне, я в ту ночь почти не сомкнул глаз. Я места себе не находил. Я бы разозлился, если бы увидел утром, что она болтается на улице возле конторы, но в каком–то смысле у меня отлегло бы от сердца. Ее там не было. И письма мне тоже не было. Меня все сильнее разбирал страх, и я с трудом удерживался, чтобы не позвонить ей и выяснить, все ли в порядке. Когда принесли вечернюю газету, я так и кинулся за ней. Пат Хадсон был известной фигурой, и если бы с ней что–нибудь случилось, об этом напечатали бы во всех газетах. Но нет, ни одной строчки. В тот день я ничего о ней не узнал, она не показывалась, не звонила, не писала; то же самое — и на второй день, и на третий. Я уже начал думать, что все обошлось и я наконец от нее избавился. Решил, что она хотела поймать меня на пушку. Господи, как я был счастлив. Но я получил хороший урок. Я решил, что в дальнейшем буду сама осторожность. Никаких пожилых женщин. Я весь издергался, у меня нервы стали никуда. Вы не представляете, какое я испытывал облегчение. Я не хочу изображать себя лучше, чем я есть, но, право, я все же чувствую, что пристойно, что нет, а эта женщина переходила все границы. Вам это покажется глупым, но иногда она просто пугала меня. Я не прочь позабавиться, но, черт побери, я не хочу вести себя по–скотски.
Доктор Сондерс слушал молча. Он прекрасно понимал, что Фред имел в виду. Беспечный и пылкий, он с бессердечием юности где мог срывал цветы удовольствия, но юность не только бессердечна, она и чиста, и разнузданная страсть опытной женщины оскорбляла его естественные чувства.
— А затем, дней десять спустя, я получил от нее письмо. Адрес был напечатан на машинке, не то я бы не вскрыл конверт. Но звучало оно вполне разумно. «Дорогой Фред», — начиналось оно. Она писала, как ей стыдно за все ужасные сцены, которые она устраивала мне, она думает, что просто была тогда не в себе, но теперь она успокоилась и больше не будет мне докучать. Она писала — дело в ее нервах, она отнеслась ко мне слишком всерьез. Теперь все в порядке, и она не таит против меня зла. Писала, что я не должен винить во всем только ее, в какой–то мере я сам виноват, зачем я так немыслимо красив. Затем писала, что уезжает завтра в Новую Зеландию и пробудет там месяца три. Она заставила доктора сказать, что ей необходима полная перемена обстановки. И добавляла, что Пат отправляется на эту ночь в Ньюкасл, так не зайду ли я к ней на несколько минут попрощаться. Она дает честное слово,
