я сам не понимал, что делаю, все это произошло в одну секунду. Я согнул руку и выстрелил. Он вскрикнул и отпрянул назад. Я снова нажал курок.

Он громко застонал и свалился на пол. Я перевернулся и вскочил на ноги.

Я дрожал как лист.

…Фред откинулся в кресле и закрыл глаза; доктор Сондерс подумал, что он сейчас потеряет сознание. Юноша побелел как полотно, на лбу выступили крупные капли пота. Он тяжело перевел дух.

— Меня словно оглушило. Я видел, что Флорри стала на колени, и. хотите — верьте, хотите — нет, заметил, что она старается не испачкаться кровью. Она пощупала ему пульс и закрыла глаза. Встала.

— Я думаю, все в порядке, — сказала она. — Он мертв. — Она как–то странно взглянула на меня. — Не очень–то было бы приятно, если бы пришлось его добивать.

Меня охватил ужас. Видно, я все еще был сам не свой, иначе я не ляпнул бы такую глупость:

— Я думал, он в Ньюкасле.

— Он не поехал туда, — сказала она. — Он получил телефонограмму.

— Какую телефонограмму? — спросил я. Я не понимал, о чем она говорит. — Кто ее послал?

— Я.

— Зачем? — спросил я. И тут меня вдруг осенило. — Ты хочешь сказать, ты все это заранее подстроила?

— Не будь дурачком, — сказала она. — Тебе теперь одно надо: не терять головы. Иди домой и спокойно ужинай вместе со всеми. А я пойду в кино, как и собиралась.

— Ты — сумасшедшая.

— Вовсе нет, — сказала она. — Я знаю, что делаю. Все будет в порядке, если станешь меня слушаться. Веди себя так, словно ничего не произошло, и предоставь все мне. Не забудь: если это выплывет наружу, тебя повесят.

Я так и подскочил, когда она это произнесла, потому что говорила она со смехом. Господи, этой женщине все как с гуся вода.

— Тебе нечего бояться, — продолжала она. — Я не дам и волоску упасть с твоей головы. Ты — моя собственность, а я умею присмотреть за тем, что мне принадлежит. Я тебя люблю. Я тебя хочу. И когда все пройдет и быльем порастет, мы с тобой поженимся. Глупенький, ты думал, я когда–нибудь от тебя откажусь?!

Клянусь, я почувствовал, как кровь леденеет у меня в жилах. Я был вдовушке и не видел никакого выхода. Я глядел на нее во все глаза. Язык прилип у меня к гортани. Никогда не забуду выражения ее лица. Внезапно она взглянула на мою рубашку; на мне не было ничего, кроме нее и кальсон.

— Ой, посмотри, — сказала она.

Я посмотрел на себя и увидел, что с одной стороны вся рубашка промокла от крови. Только я хотел притронуться к ней, сам не знаю — зачем, как она схватила меня за руку.

— Не трогай, — сказала она. — Погоди минуту.

Она взяла газету и принялась тереть пятна.

— Опусти голову, — сказала она.

Я наклонил голову, и она стянула с меня рубашку.

— Больше нигде нет крови? — спросила она. — Чертовски повезло, что ты был без брюк.

На кальсонах крови не было. Я быстро оделся. Она взяла рубашку.

— Я ее сожгу. И газету, — сказала она. — На кухне разведен огонь. У меня сегодня стирка.

Я посмотрел на Хадсона. Он был мертв, сомневаться не приходилось. Мне чуть худо не стало, когда я на него взглянул. На ковре была большая лужа крови.

— Ты готов'1 — спросила она.

— Да, — сказал я.

Она вышла со мной в коридор и, прежде чем открыть дверь, обвила мне шею руками и поцеловала так, словно готова была проглотить.

— Любимый, — сказала она. — Мой любимый!

Она приоткрыла дверь, и я выскользнул наружу. Было очень темно.

Я шел словно во сне. Шел я быстро. По правде говоря, еле удерживался, чтобы не побежать. Я натянул шляпу на нос и поднял воротник, но прохожих почти не было, и никто бы меня не узнал. Я сделал большой крюк, как она велела мне, и сел на трамвай в противоположном конце города, поблизости от Честер–авеню.

Когда я вернулся, у нас как раз собирались обедать. Мы всегда обедали поздно. Я взбежал наверх вымыть руки и переодеться. Посмотрел в зеркало и, знаете, прямо поразился — я выглядел так, Как обычно. Но когда, увидев меня, мать спросила: «Устал, Фред? Ты очень бледен», — я покраснел как индюк. Еда не лезла мне в горло. К счастью, мне не надо было говорить, мы не очень–то много разговаривали, когда бывали одни, а после обеда отец принялся читать какие–то донесения, а мама просматривала вечернюю газету. Чувствовал я себя ужасно.

— Одну минутку, — прервал его доктор. — Ты сказал, что внезапно почувствовал у себя в руке револьвер. Я не вполне понял.

— Флорри вложила его мне в руку.

— Где она его взяла?

— Почем мне знать? Вынула у Пата из кармана, когда он навалился на меня, или припасла заранее. Я выстрелил, защищая свою жизнь.

— Продолжай.

— Вдруг мама сказала: «В чем дело, Фред?» Это было так неожиданно, и голос се был такой… такой мягкий, что я не выдержал. Попытался взять себя в руки и не смог — разрыдался. «Это еще что?» — сказал отец. Мать обняла меня и стала укачивать, словно младенца. Она все спрашивала и спрашивала меня, что случилось, но я не отвечал. Однако выхода не было. Я собрался с духом и чистосердечно во всем признался. Мама впала в панику и принялась плакать, но отец велел ей прекратить. Когда она стала меня упрекать, он на нее прикрикнул. «Все это теперь несущественно», — сказал он. Лицо у него было мрачнее тучи. Гели бы по его велению земля могла разверзнуться и поглотить меня, он бы отдал такой приказ. Я рассказал им все, до мелочей. Отец всегда говорил: единственный шанс, который есть у преступника, — это быть совершенно откровенным со своим адвокатом. Тот ничем не сможет ему помочь, если не будет знать все факты до одного.

Я кончил. Мы с матерью глядели на отца. Он не спускал с меня глаз все то время, что я говорил, но теперь смотрел в пол. Видно было, что он сосредоточенно обдумывает мои слова. Знаете, в каких–то отношениях отец — удивительный человек. Всегда очень высоко ставил культуру. Он один из попечителей Художественной галереи входит в комитет, который устраивает симфонические концерты и всякое такое. Он благовоспитанный и спокойный. Мама всегда говорила, что у него очень аристократический вид. Всегда мягкий, благожелательный и любезный. Кажется,