Много места заняли бытовые мои зарисовки и акварели. Серия «Панель революции» (1922) и «НЭП» (это большая, которая тянулась с 1924 до конца 1928 года). Частично некоторые рисунки печатались в сатирической прессе «Бузотер», «Бич», «Дрезина».

Надо сказать, что в работе над этими [сериями] я часто вспоминал свои юные годы, проведенные в погоне за жестом и типами.

К детской книге я несколько остыл и погрешил перед массовой детской книгой (которая меня всегда интересовала — «О глупом мышонке» переиздается чуть ли не в пятнадцатый раз). За что меня выругала «Правда» 1935 года[126]: сборник С. Маршака из «Академии» делая рисунки не для детского издательства, я впал в одну ошибку — забыл свою же формулу (которая была в свое время опубликована, кажется, в журнале «Ленинград», — что детские (дошкольные) книжки может делать художник, который в состоянии восстановить в памяти желания и потребности своего детства. В этой работе я об этом забыл.

[Выставлялся] на всех выставках (1924–1932), устраиваемых Всесоюзным Обществом Культурной Связи с Заграницей (ВОКС). В Японии, Германии, Франции, Швеции, Италии (приобр.), в Англии (где мои работы приобретены для Тэйт Галереи) и на всех больших наших выставках Десятилетия Октябрьской революции по заказу Совнаркома, Пятнадцатилетия Великой Октябрьской революции в Ленинграде (где была отдельная комната) и в Москве на Всесоюзной полиграфической, «Индустрия Социализма», «Показ лучших произведений» Третьяковской галереи 1941 года и на всех ленинградских выставках.

В живописи я работал главным образом над портретами, цветами, фруктами, меньше над пейзажами, также я делал и в акварели. Была еще сделана серия «Балерина», «Акробатки» и моделей. Работы имеются в Гос. Третьяковской Галерее, Русском Музее и музеях периферии. С 1937 года у меня опять появился интерес к детской книге, но она пошла несколько по другому руслу (признана уже была в 1934 году). Я стал делать рисунки для детей более предметно. Проводя много времени в детских домах, я пополнил свой арсенал, воздействую новыми методами и средствами: «Игрушки и зверушки», «Мы военные», «Живые буквы» (азбука), сборник «Раз, два, три, четыре» (последние три книжки с Маршаком были очень хорошо приняты как сотрудниками, непосредственно ведущими работу с детьми, так и прессой).

Начатая серия артистов-ленинградцев была прервана нападением немецких фашистов на нашу страну. Я переключился сразу на агитработу. Стал делать плакаты и листовки для фронта и тыла и был утвержден как отв. редактор издательства «Искусство», выпускавшего их в Ленинграде. Начал работы по «очерковому» лубку, для этой работы я привлек опытного художника Владимирова[127], корреспондента на многих войнах. Часть основной группы моих соратников по детской книге тоже включилась в эту работу. Ленинградский Союз работал с нами в контакте.

После получения телеграфного списка от Председателя Комитета по делам искусств, в котором был и я, вылетел в конце прошлого года из Ленинграда. Некоторое время болел, потом при содействии Наркомпроса (в системе которого сейчас находится Детгиз) пробрался в Киров. Сделал там костюмы и декорации для пьесы Е. Шварца «Одна ночь» («Осажденный Ленинград»)[128].

По приезде в Москву в начале мая с/г. по вызову ТАСС работаю как автор-плакатист в контакте Маршака над «Окнами»[129] (ТАСС). Сделал военную часть сборника Маршака для Детиздата.

1942

Август

Василий Власов. Памяти Лебедева

Из выступления на вечере, посвященном памяти В. В. Лебедева, в Государственном Русском музее 26 апреля 1973 года[130]

Я познакомился с В. В. Лебедевым в 1926 году в Детском издательстве. Я пришел туда, потому что хотел учиться у Лебедева и так ему заявил при встрече. Он взял папку с моими работами и медленно стал их просматривать со скучающим видом, который тем не менее вовсе не исключал его очень сосредоточенного внимания. <…> Когда я сказал, что хочу у него учиться, он очень долго думал и сказал: «Никто не может в нашем искусстве учить другого, каждый должен учить себя сам, нужно уметь „учиться“, то есть „учить себя“. Были отдельные феномены, которые могли учить других людей, но — учить, — он сделал брезгливую физиономию, — нет, это не для меня. Работайте с натуры и обязательно в упор, никогда не думая о внешней стороне ваших работ, так, как вас учил играть в футбол ваш тренер, который мало придавал значения зрелищной стороне и считал, что важен результат. Приходите, охотно буду давать вам советы и помогу, чем смогу».

Я попросил разрешения посмотреть его работы. Вскоре я пришел на ул. Белинского, где В. В. поселился в начале 1920-х годов. Его мастерская меня изумила. Я был во многих мастерских: в детские годы в Пенатах, был и у Бродского, Филонова[131] и многих других. Здесь же было всё на них непохоже: всё было очень чисто, очень аккуратно, очень пусто. Ничто не должно было напоминать, что здесь живет художник. Комнату занимала домработница Катя — финка, которая раньше служила у петербургской кафешантановой дивы. Стояло два простеньких мольберта, висели боксерские перчатки, гантели, и почему-то меня поразил старинный дамский манекен, стояли белые табуретки, чертежная доска на козлах. И никакого стола, подставка для модели, когда нужно, служила как стол.

Он показал мне свои работы. В течение двух приходов я просмотрел всё, что было им сделано за период с 1919 по 1920-е годы — было холстов двенадцать и огромное количество рисунков, сотни четыре-пять. Показывал он совсем обычно: отвернул от стены холсты и не сказал сам ни слова, ни когда они были сделаны, ни о задачах, которые он себе ставил. Большинство холстов были беспредметные, и В. В. мог предполагать, что мне многое может быть непонятно, тем не менее он не сказал ни слова. Далее он дал несколько пачек рисунков, все они не имели никаких паспарту, просто листы, обернутые бумагой или даже газетой. Дал и опять занялся своим собственным делом, наблюдая только за тем, чтобы я сохранял порядок, в котором они лежали, чтобы я это строго соблюдал и, если я нарушал его, то он говорил: «Сперва надо смотреть это». Я понял тогда, что лежат рисунки в строгом определенном порядке.

Последним он дал мне смотреть сатирические рисунки, которые называл «бытовушками». Здесь он полностью менялся: садился рядом и комментировал каждый лист. Это было изумительно веселое представление, среди разговоров он пел какие-то куплеты блатных песенок и особенно обращал внимание на все детали, которые могут ускользнуть от зрителя, которые касались, например, пуговки, швов, манеры сидеть и т. п. <…>

В. В. меня учил, но не рисовать и писать, а своей любви и своему пониманию искусства. Его быт и образ жизни в ту пору были невероятно простыми, легкими