Императрица что-то сказала гофмейстерине, и та, послушно склонив темно-русую голову с кудельками на висках, обернулась к стулу наследника. Того пора было увести с трапезы. Мальчик тут же послушно встал и, поклонившись гостям, покинул зал.

– Дрессированный медвежонок, – услышал генерал у себя над ухом и поднял глаза. Рядом с его стулом стоял великий князь собственной персоной. – А помните, каков в детстве был Никс? Только мы с вами, кажется, и помним. Упрямый. Выгони из-за стола – попробуй. Поднял бы крик. Упал бы на пол и катался. К стыду матери.

Александр Христофорович встал.

– Вашему высочеству не стоит говорить подобные вещи о государе.

Константин изогнул бровь. Стало похоже, что к его переносице ползет мохнатая гусеница.

– Не стоит? Отчего же? А кто мне запретит? – Последнее он бросил с заметным бахвальством: мол, не вы ли?

Александр Христофорович собрал всю свою смелость.

– Не стоит оттого, что вы говорите о своем императоре и позорите его. А запретить вам должно ваше собственное внутреннее чувство. Я помню, как вел себя маленький великий князь. К горю и слезам вдовствующей государыни, вашей матери и моей благодетельницы. Но я также помню, что вы всегда смеялись и подначивали его.

На лице Константина отразилось крайнее удивление, словно он хотел сказать: ишь, разговорился! Цесаревич скосил глаза на генеральский зеленый мундир Бенкендорфа, хотел отпустить какую-то остроту, но махнул рукой.

– В любом случае я здесь не для этого.

Глава III отделения внимательно слушал.

– Я вижу, ваша сестра княгиня Ливен почтила своим присутствием коронацию. Скажите ей, что колкости в адрес моей супруги жене посла не по статусу.

«Скажите сами!» – чуть не сорвался Бенкендорф. Он видел, как у кресла императрицы возвышалась фигура Доротеи, которая что-то оживленно рассказывала. Бедная княгиня Лович тоже хотела послушать и развернулась бы, если бы Долли не стояла к ней спиной.

Спиной! Вопиющее нарушение этикета. А государь с государыней как будто ничего не замечали. Хотя оба относились к Жанетте сердечно. Но, видимо, сегодня Константин со своим спотыканием возле императорских кресел перегнул палку. Неужели эта женщина всегда отвечает за выходки своего мужа?

Но Долли вела себя недопустимо. Поэтому, стоило ей повернуться, брат сделал рассерженный знак: мол, отступи назад, говори с обеими августейшими дамами. Куда там! Княгиня его игнорировала.

Он мог ее понять. Лович задела самолюбие сестры. И хотя Долли побывала лишь мимолетной любовницей Константина – потом были и Четвертинская, и мать Павла Жансю Вейс, – она была глубоко уязвлена и не желала оказывать почтения какой-то шляхтянке! Ей ли, княгине Ливен, которая сама создала из любопытной длинноносой девочки первую даму русского дипломатического корпуса, преклоняться перед этой умильной плаксой!

Все мысли сестры Александр Христофорович хорошо понимал, но не мог одобрить. Хотя сам вот только что наговорил цесаревичу дерзостей. И теперь готовился смолчать, пока его высочество отвесит в ответ пару словесных оплеух.

– Вы сменили мундир, – задумчиво произнес великий князь, как бы примериваясь к удару. – Стыдитесь носить голубой? Правильно. В армейском ходят люди с честью. В жандармском – доносчики. Так я разумею.

Бенкендорф честно хотел сдержаться, но…

– Что зеленый, что голубой. Лишь бы без малиновых и желтых выпушек. – Вот кто его за язык тянул?

Константин отлично понял собеседника: цвета польской армии.

– Презираете этих людей? – с деланым пониманием осведомился он. – А мой брат решил у них короноваться. Вот незадача.

Александр Христофорович пожал плечами.

– Даже если его величество решит короноваться на полюсе, я и среди белых медведей буду блюсти законы.

Константин расхохотался и по-свойски хлопнул шефа жандармов по плечу:

– Вообразил белого мишку в голубом мундире. Вы же из русских себе контингент набираете? Нет? Из немцев? Так вот, любезный друг, следите за мыслью: из поляков ни один не пойдет.

Цесаревич развернулся к собеседнику спиной и намеревался размашисто двинуться прочь, но расслышал:

– А как же я, по-вашему, собираю сведения о здешней части империи?

Сорока на ухо стрекочет? Великий князь развернулся и облил начальника III отделения презрением.

– Сведения? И много насобирали?

– Достаточно, – проронил Бенкендорф сквозь сцепленные зубы.

– Достаточно для чего?

Этот вопрос Александр Христофорович посчитал правильным оставить без ответа. «Чтобы тебя снять, боров! – вертелось у него на языке. – Если его величество благоволит».

* * *

В это время двери зала распахнулись, и лакеи в желтых шитых золотым шнуром кунтушах провозгласили:

– Графиня Анна Вонсович с сыновьями. Графы Август и Маврикий Потоцкие с матерью.

Это двойное представление показалось Александру Христофоровичу смешным. Но вот вошедшая в зал дама вызвала самые противоречивые чувства.

В свои годы графиня была еще очень недурна, вот кому возраст пошел на пользу. Шурка даже готов был признать, что из большеротой чернявой девочки, какой он ее запомнил, Яна превратилась в настоящую царицу.

Она шествовала по залу, а все за столами не смели вилок поднять. Высокая, в нежно-розовом платье, шитом серебром, эта дама в прямом смысле слова ослепляла блеском. Газовые рукава были перехвачены браслетами с бриллиантовой пылью. Лиф расшит камнями и украшен каплевидно ограненными алмазами. Темные кудри увенчаны высокой, похожей на корону диадемой в виде веток цветущей яблони. Белая накидка, спускавшаяся с головы, словно забрызгана сияющими каплями.

«Слишком много всего», – отметил Бенкендорф, как при ее первом появлении в Париже. «Долли никогда бы себе не позволила… Что ни говори, а столица элегантности – Лондон».

Графиня двигалась прямо к августейшим особам. За ней шли два юноши в польской уланской форме. Их Александр Христофорович сперва не стал разглядывать. Его внимание приковывала Анна. Это было ее первое появление перед императорской четой, и всем казалось интересным, как государь примет эту истинную хозяйку варшавского света.

Константин поспешил вперед, чтобы перехватить графиню и представить ее брату. Та холодно глянула на цесаревича сверху вниз и продолжала путь. Великий князь приноравливался к длине ее шага, а не наоборот. Это сразу бросалось в глаза.

Никс встал, чтобы приветствовать явление светила. Он был сама любезность. Жестом руки отмел ее ничего не значащие извинения: де мигрени не дают подняться с постели, а потому участие во встрече императорской четы было для нее невозможным.

– Самое главное, что теперь вы с нами, – улыбнулся государь. Но его улыбка, как и голос, не обнаруживали искренности. Бенкендорф хорошо знал эту закрытую любезность, которой Николай научился еще во времена царствования брата. Кругом броня, не пробьешься.

– Мы рады приветствовать вас, графиня, и надеемся, что ваши сыновья послужат на благо Польши.

– Я тоже на это надеюсь, – Анна не подавила лукавую усмешку, это не укрылось от государя, и он тут же парировал:

– К сожалению, о них нельзя сказать: «как послужили их отцы». Отцы служили Наполеону. Новое поколение польской молодежи должно вдвойне оправдать наши упования.

Глянув на лица юношей, Бенкендорф легко заметил их едва прикрытую враждебность, а при последних словах императора и отвращение. Видимо, молодое поколение поляков тоже с удовольствием послужило бы не России, а Бонапарту. Жаль, нет такового на примете… или есть?

– Чей портрет, любезная графиня, у вас на груди? – по-прежнему ласково спросил государь, рассматривая эмалевый образ в обрамлении крупных бриллиантов. Будь Анна Вонсович статс-дамой, и на ее персях колыхался бы императорский лик. Но графиня не служила двору.

– Это изображение моего великого кузена, князя Юзефа Понятовского, – отчеканила