Бенкендорф откинулся в кресле и посмотрел на сестру. Долли обеими руками вцепилась в его ладони.

– Умоляю! Шурочка! Я только тебе. Сделай что-нибудь. Прикрой меня. Доведи до сведения, но так, чтобы с очевидностью не выходило, что мы с Ливеном оказались одурачены. С кем не бывает?

С ним не бывает. Начальник III отделения встал, прошелся по уютной белой комнате, служившей княгине столовой. Выглянул в смежные двери: нет ли кого нежелательного. Вроде прислуги не видать. Потом вернулся к столу и тяжело глянул на сестру.

– Долли, ты, – он не подобрал слова, – дура. Я тебе это первый раз говорю с тех пор, как мы были детьми.

Княгиня была оглушена. Неужели так плохо?

– Ты предпочла суетные успехи в лондонском свете, фарсы и дипломатическую болтовню скрупулезной работе. – Слова брата падали как свинцовые капли.

– Мой салон…

– Да, твой салон, – почти с гневом оборвал ее Александр Христофорович, – лучший магнит для городских сплетен, так ты писала. И что? Хоть кто-нибудь принес тебе весть, что следует насторожиться насчет английских интриг в Персии. Генри Уиллок, секретарь посольства, которого мы подозреваем, кузен леди Абердин. Это я тебе говорю, а не ты мне. Заметь.

– Там люди более свободны. Хотят говорят, хотят нет, – попыталась парировать княгиня, но сама уронила голову на руки. – Я знаю, что дура, Александр… – Слезы готовы были хлынуть из ее глаз.

– Хорошо, – наконец выдавил брат. – Я все сделаю.

Если пошатнется ее авторитет первой дипломатической леди, это ударит и по нему. Долли поняла, что может успокоиться. Шурка доведет нужную информацию до государя и прикроет ее провал своими широкими плечами. Но простит ли?

Глава 12. Грехи молодости

В Варшаве далеко не всегда солнце. Иногда идет дождь. А после него такая благодать, что и сказать нельзя. Графиня Анна Вонсович намеревалась встретиться с теми, кто готов взять на себя покушение. Эту ниточку дала ей старая княгиня Чарторыйская. Вот женщина! Воистину Польшей правят пани! Оказывается, она всю жизнь ждала случая, выгадывала, искала слабину у врагов. И никогда не предавала! Хотя ее семью, осыпанную милостями из Петербурга, считали продажной.

Теперь старуха обрела в лице Анны истинную наследницу. Возможно, у них разные претенденты на престол, но единая цель. О чем свидетельствовала записка, написанная княгиней Изабеллой – адрес, где собираются молодые патриоты, решившиеся на цареубийство. Кто эти мальчики? Почему не боятся за себя и жаждут сложить головы? По возрасту они должны быть ровесниками сыновей графини. Анна чувствовала себя очень молодой и счастливой.

Накинув капюшон кружевного итальянского плаща и затянув под горлом атласные ленты, она покинула Мокотув. Одна. Не взяв с собой ни служанки, ни охраны. Ее путь лежал по оживленным вечерней прохладой Уяздовым аллеям, окруженным парками и садами. Все ниже и ниже, к Южному Королевскому тракту, оставив за спиной проклятый Бельведер и площадь Трех Крестов. Анна шла, зажав в кармане обрывок бумажки и жадно вдыхая свежий аромат листвы. Если бы ее сейчас заставили вспомнить прежнюю жизнь – рождение детей, поездку в Париж, венчания, – то казалось, что все происходило в мае. Других месяцев словно не существовало. Вот странность!

Графиня улыбнулась своим мыслям и остановилась перед пожухлым уже кустом белой сирени. Ее тяжелые пышные грозди склонялись над головой, образуя свод. Никого не смущаясь, Анна пригнула к себе ветку и обеими ладонями взяла цветы, как спелый виноград. Ей вспомнилась Яблонна, самое благоуханное имение в мире, совсем простое, но полностью покрытое фруктовыми деревьями. Юзеф подарил ей эту радость своего совсем некоролевского сердца при расставании. Подумать только: в тот момент они уже знали, что больше не встретятся! Самое сильное, самое чистое из ее чувств. Вот кто должен был стать отцом детей графини. Вот кто должен был надеть корону Польши.

Но налетели черные когтистые чудовища, заклевали храброго белого орла. Он погиб, прикрывая отступление великого Бонапарта из Лейпцига. Ни на миг не изменил долгу. Дрался до последнего. Анна чуть не заплакала. Юзеф оставил ей цвет их недолгой любви на яблонях. А теперь в поместье запросто заезжают эти захватчики со своими цепными воронами и топчут их цветы.

А что еще захватчики могут делать с цветами? Не плести же из них венки? Такого Анна не могла приписать врагам даже в воображении. Она если уж ненавидела, то всем сердцем. Поэтому, когда после войны Варшава рукоплескала Александру I с его лживой конституцией, она отмалчивалась. Ей и сам-то освободитель Европы казался не более чем натянуто-любезным офицером. А восторги и праздничные встречи – только проявлением вежливости, далеко не достигавшим энтузиазма времен вступления Наполеона.

Она была упряма. Не желала верить очевидному и до последнего вздоха, как Юзеф, оставалась предана истерзанному Белому орлу[79]. Когда-то любовь к нему с ней разделил один француз, граф де Флао. Или ей так казалось…

В последние дни в Варшаве Анна все чаще вспоминала другого своего давнего любовника, совсем не похожего ни на маршала Понятовского, ни на побочного сына Талейрана. Этого наглеца графине не удалось поставить на службу Белому орлу, увлечь поклонением жертве. Напротив, он служил иной силе. Был врагом – тем самым черным цепным вороном – и не стыдился этого.

Вот чего Анна не могла взять в толк. Как? Умный, пылкий, тонко чувствовавший и влюбленный в нее человек продолжал оставаться со злодеями? С русскими? Хотя сам был немцем. Почему ради нее он не встал под знамена проигравших? Заведомо обреченных? В чем особая романтика и особая боль. Жалость пополам с любовью. Оковы, омытые слезами и увитые розами. Как он мог?

Анна гневно сдула со лба черный завиток. А что завораживало ее? Что притягивало? Наверное, то, что он враг. Это необыкновенное чувство – любовь через силу. Через преодоление. Когда один, наконец, складывает оружие и говорит: «Я твой, делай со мной, что хочешь». О, она хотела! И делала!

Однако его неуступчивость, нежелание покинуть своих хозяев превратили их хрупкий, противоестественный союз в химеру. Каждый двинулся своим путем. Анна – с затаенной обидой. Он – с беспечностью и забывчивостью, свойственной мужчинам.

Поэтому ребенка, который своим рождением был явно обязан этому долговязому немецкому предателю, графиня без смущения приписала де Флао и назвала в честь «деда», великого французского канцлера, Морисом. А первый муж, дабы избежать бесчестья, был вынужден признать своим, хотя и относился к Морицу с подозрением. Ему она просто сказала: «Помнишь, как Бенкендорф спас тебя из-под ареста, когда русские снова взяли Варшаву? Считай это платой за свою голову».

Потоцкий попытался было задохнуться от возмущения – ведь ребенок родился раньше. Но Анну трудно было смутить: «Ну, вкладом в твое будущее освобождение. И не забывай, что пансион на содержание младенца поступает от господина Талейрана, поэтому будь, как все, уверен в отцовстве де Флао, это сильно поправит финансовые дела Потоцких».

Такого издевательства бедный граф не вынес, и вскоре Анна получила развод, оставив себе титул и всех троих детей. При ее богатстве и толпе поклонников она чувствовала себя не внакладе. Второй муж, тоже служивший в армии Бонапарта,