Обернувшись, я увидал всю нашу группу, толокшуюся в дверях. Алла с Машей выглядывали из-за спин парней, привставая на цыпочки.

– Он, – коротко ответствовал Ромашов. – Данил, когда шло совещание у Демичева, поставил этого хохла на место, и… Ну, и вот.

– Мой косяк, – кивнул я, соглашаясь.

– Да почему обязательно «косяк»? – воскликнула Маша. – Что же, терпеть всяких, там, хохлов?

– Машенька, – улыбнулся я, – от того, что худрук потешил свое самолюбие, группе лучше не стало.

– Но если это настоящий враг народа, и пакостит нам?! – не сдавалась Левицкая.

– Значит, надо сделать так, чтобы враг стал нам другом, и приносил пользу. – Я встал, и подхватил свой портфель. – Ну, ладно, пойду.

– Куда? – закудахтала Алла.

– На вокзал. Отосплюсь в «Красной стреле».

– Я… – начал подниматься директор.

– А вы остаетесь за меня, Петр Петрович, – надавил я. – Не забудьте, завтра концерт в Радиополитехникуме! Всем пока. До понедельника!

Ободрив коллектив голливудской улыбкой, я покинул коммуналку, и зашагал, на ночь глядя. Отсюда до Невского минут пятнадцать ходьбы… Или по Некрасова сквозануть, и на Лиговский выйти? Там рядом совсем…

Уходить страшно не хотелось, но именно сейчас мне стало спокойно. Вот и худруку нашлось дело…

«Подумаешь – Фариан! – мои губы скривились в гримаске пренебрежения. – Платишь – и никаких проблем! И все вопросы решаются на раз. А вот, попробовал бы товарищ продюсер вправить мозги капризному чинуше. Посмотрел бы я на него!»

 Тот же день, раньше

Польша, Бжег-Дольны

 Все эти земли – германские искони. Нижняя Силезия.

Сощурившись, Иванов осмотрелся. И этот аккуратный городишко некогда звался Дорнфуртом. Пшеки перекрестили его в Бжег-Дольны – и принялись истово откладывать собственный культурный слой. Поверх немецкого…

– Андрей! – прикрикнул генлейт. – Особо не расходитесь, держитесь хотя бы парами!

– Так точно… – долетело басистое эхо.

Опера шагали сторожко, как охотники на крупного зверя. Облаву устроили знатную – «зомовцы» шустрили в первых рядах, обшаривая старинные дома от погреба до чердака. Боевиков с оружием кончали на месте, а тем, кто вовремя тянул руки вверх, поддавали прикладом, указывая направление. Парни из польской СБ или советские десантники сноровисто паковали пленных, и набивали ими автозаки.

«Каких еще пленных? – дернул губами Борис Семенович. – Арестованных!»

Хотя сдаться на этих «учениях» еще не значило «сохранить жизнь» – каждого третьего задержанного ставили к стенке, не мороча голову судейскими премудростями.

– Идем вдоль путей, – распорядился Иванов, – параллельно десантуре.

– Есть…

Оперативники шли последними, подчищая за СБ, ЗОМО и ВДВ. Обойдя тепловоз, забытый на железной дороге, группа просочилась в заросли, и выбралась на улицу 1 Мая.

Пулемет загоготал впереди слева. Били с насыпи, но неумело – пули свистели поверху, сшибая ветки деревьев. Десант рассыпался, исчезая, даже голубые береты не мелькали в кустах.

Генерал-лейтенант, поправив очки, выглянул из-за мшистого дерева. Вовремя – над густой порослью взлетела граната, описывая крутую дугу. Хлопнул взрыв – вспухло несерьезное облачко дыма – и почти тут же сухо протрещали короткие очереди. Контроль.

Зашипела рация, обронив:

– Чисто!

– Погулять не дадут, – проворчал Иванов.

Оперативников догнала пара «уазиков» со снятым тентом.

– Товарищ генерал-лейтенант! Там еще один отряд, сходимся с ними у рынка!

– Понял…

После Вроцлава, где палили из каждой подворотни, Дорнфурт напрягал тишиной. «Жоппозиция», как выразился Андрей, теряла людей и влияние, а те каналы и канальцы, по которым текли денежки из-за рубежа, пересохли с самого начала «учений» – управление «С» халтурить не любило.

И профсоюзники, и клерикалы, вместе с крикливой интеллигенцией, всё яснее понимали – конец близок. Первые крысы уже заметались, выглядывая пути отступления – «куды бечь?» Однако поздно, панове! На дорогах, на границе бдели усиленные патрули. Западные газетенки подняли вой, но наглым журналюгам мягко перекрыли кислород – снимать, где попало, нельзя, господа! Ученья идут, понятно? Военная тайна!

Куликов дважды в неделю запускал газетчиков в уже зачищенные районы – тишина и порядок, сонная мирная жизнь…

Выбоины от пуль заделаны, гильзы собраны, трупы инсургентов свалены в заброшенных карьерах – бульдозеры нагребли многотонные отвалы.

Жестоко? Мерзко? Отнюдь. Партизанская война пустила бы Польше куда больше крови. Или, может, не мешать американцам? А? Пускай «освобождают» ПНР, прикармливают «гиену Европы», чтобы однажды науськать?

«Нет уж», – усмехнулся Борис Семенович.

Выйдя на Рыночную площадь, он внезапно ощутил острую тоску. Потянуло холодком, словно дунул «ветерок смерти». Захотелось спрятаться, укрыться. Подчиняясь рефлексу, Иванов шатнулся под защиту фырчавшего «КамАЗа», но поздно.

Выстрела он не услышал, и зудения пули, знакомого по кино, тоже не уловил. Увесистый, горячий кусочек металла чиркнул по черепу, сдирая кожу и бороздя кость – это было, как резкий удар, мгновенно затемнивший сознание. Краткая боль – и долгая тьма…

– Снять снайпера! – яростно взревел Андрей. – Вон, сука, на крыше!

– Семеныч ранен! – заголосил молодой опер. – Машину! Срочно!

«Уазик» подкатил, резко взвизгнув шинами.

– Осторожно… К-куда ты пальцами! Заразу занесешь…

– В госпиталь! Мигом!

– Сняли? – рявкнул Андрей, и бегло улыбнулся – еще живой стрелок падал с ратуши, раскорячившись черной свастикой. – Сняли!

Но ничего этого генерал-лейтенант Иванов не видел. И не слышал.

Глава 16

 Воскресенье, 25 мая. Утро

Москва, улица Каланчёвская

 Живы давнишние привычки! Говорят, при Сталине ни один советский служащий не уходил с работы засветло, порой задерживаясь чуть ли не до ночи. Бывало, что и в свой единственный выходной наведывались в присутственные места.

И при Брежневе сей обычай не прервался, хотя, конечно, далеко не во всякой конторе прижились трудоголики. Однако тяжелая дверь управы Москонцерта на Каланчёвке поддалась моему напору. Открыто!

Хмурый вахтер был против, но я рассеянно махнул комсомольским билетом, изображая кагэбэшные «корочки», и миновал бдительного стража.

– Надеюсь, товарищ Остапенко на месте? – обронил через плечо.

– Так точно! – гаркнул вохровец, косясь на табельную доску.

Я милостиво кивнул, и ступил на красную ковровую дорожку, устилавшую лестницу. Даже старинные прутки, вдетые в точеные ушки, сохранились, хоть и тронутые патиной…

Тут меня пробрал озноб: а туда ли я иду? Вдруг кабинет Остапенко – на первом этаже? Но за спиной тишина…

В пустынный коридор открывалась всего одна дверь, выпуская короткие и длинные очереди пишмашинки, прерываемые резким дребезгом – это секретарша шуровала кареткой.

Увы, вместо длинноногой дивы в приемной засела строгая тетя, жевавшая папиросу. Изредка она трясла кистью, разгоняя дым, и наклоняла голову. Шевелила губами и кивала, сверяя напечатанное с черновиком.

– Добры дэнь, – учтиво поклонился я, изображая подданного Карла XVI. – Могу я видет товарисча Остапенко?

Тетя едва не проглотила цигарку. Вскочив, она истово закивала, вытягивая обе руки к двери, обитой пухлой кожей, и выдохнула, коверкая язык,