Приближался конец года, времени было в обрез. Я несколько раз связывалась с директором сельской школы в горах Тхэбека, забронировала номера в кхондо – гостинице квартирного типа, – и заказала автобус, который повезет ребят. Все вроде было улажено, но с фотоаппаратом вышла загвоздка. Не помню, когда я последний раз делала снимки, так что дома у меня его не было. Пришлось позвонить младшей снохе. До родов ей оставалось совсем немного – на место встречи она пришла утиной переваливающейся походкой. Я, стоя у входа в универсам на Каннаме, увидела ее издалека. Как и рассказывал старший брат, с виду она была совсем непритязательна: одета скромно, без косметики, к тому же с огромным животом, – кто признал бы в ней когда-то знаменитую актрису? Если честно, лицо у нее сильно изменилось – от былого лоска не осталось и следа. Несмотря на это, от нее исходило какое-то умиротворение, присущее людям, чье внутреннее «я» находится в гармонии с самим собой, а еще достоинство и уверенность в своей значимости. Получая из рук невестки фотоаппарат, я протянула ей бумажный пакет.

– Что это?

– Одежда… Для малыша. Проходила мимо, мне приглянулась – решила купить.

Младшая сноха, кажется, растерялась. Столько племянников уже родилось, а я ни разу никому из них ничего не покупала. При встрече я говорила: «Поздравляю! Слышала, у вас мальчик»… Только это напоминало неуместный вопрос «все ли хорошо?», когда собеседник был явно не в духе. Однако в тот день я, глядя на круглый живот снохи, впервые задумалась о том, что испытываешь, становясь мамой… А что, если я?.. Конечно, словосочетание «я» и «беременность» звучало абсурдно, но я почувствовала, что внутри меня пробивается какое-то робкое желание, как если бы из трещины в цементной стене проклюнулся полевой цветок.

– Я слышала, вы занимаетесь благотворительностью… Даже лицо будто светится… – произнесла она.

В ее голосе не чувствовалось и тени притворства. Раньше я сомневалась в каждом ее слове. Казалось, за ними кроется какой-то подвох или злой умысел. Или же она полная дура. Однако сейчас я начинала понимать, что дурой была не она, а я; и интриги строила я, но не она. Мое постоянное желание во что бы то ни стало считать другого хуже себя в конце концов оказалось полной ерундой. Я почувствовала себя плохим учеником, которого застукали за добрым делом, совершенным впервые за долгое время, и мне стало неловко находиться рядом с невесткой. Я уже развернулась, чтобы уйти, как она меня окликнула:

– Вы бы сходили к матери. Похоже, она ждет вас.

«Ну вот, опять про мать…» – эта мысль погнала меня прочь, однако сноха вдогонку крикнула:

– Ей же одиноко…

Или мне показалось?..

Еле передвигаясь от усталости, я сделала еще пару дел и вернулась домой.

Предвкушение первого дня года, когда я сфотографирую восходящее солнце и раскрасневшиеся, словно цветы портулака, лица ребят, а потом покажу эти фотографии Юнсу, и его радости, согревало мне душу. Тетя Моника поддразнивала: благодаря Юнсу ты находишься в этом мире и делаешь что-то доброе для других. Раньше, глядя на тех, кто так поступал, я думала: «Лицемеры! Ведь это все только чтобы потешить свое самолюбие». А теперь я сама хотела сделать Юнсу приятное. Если ему хорошо, то и мне тоже. И я впервые подумала, что не так уж и плохо чувствовать себя лицемеркой…

Напевая себе под нос, я приняла душ. Затем выпила свежезаваренный чай и начала заносить оценки ребят в компьютер, как вдруг почувствовала себя не в своей тарелке. Непонятно отчего меня резко охватило сильное беспокойство, и я не могла усидеть на месте. И как бы я ни пыталась справиться с тревогой, сердце билось в бешеном ритме. Казалось, стены вокруг меня повисли в воздухе. Такое было со мной впервые. Я пошла на кухню и налила бокал вина. По привычке выглянула в окно: в парке за домом опять сбились в кучу подростки. И снова кого-то колотили. Я в раздумье посмотрела на телефон, однако в конце концов просто схватила бокал и вернулась в комнату.

Ненадолго появляющееся зимнее солнце уже сильно передвинулось на запад. Тогда прозвенел звонок. Это была тетя. Она позвала меня: «Юджон!» – и я ощутила, как она нервничает. Тетя еще не успела ничего сказать, а у меня уже промелькнула мысль: «Как же быть?» – и перед глазами все побелело, словно застланное туманом.

– Тетя!..

– Только что позвонил отец Ким. Завтра ранним утром его попросили приехать в тюрьму… Завтра Юнсу…

Я не могла заставить себя спросить. Да и как можно было произнести это? В голове исчезли все мысли, пространство вокруг потеряло свою форму и рассыпалось на фрагменты, словно раскрошившееся тофу.

– Я завтра на рассвете поеду в изолятор… Молись, Юджон! Молись!

Тетя впервые попросила меня помолиться. Положив телефон, я сначала схватилась за бокал, но затем поставила обратно. Цвет вина напоминал кровь, я не могла заставить себя выпить его. Вернувшись в зал, я присела, вскочила. «Нет!.. Нет, нет, нет…» Я подумала, чем сейчас занят Юнсу. Наверняка он еще ничего не знает. Он проводил свою последнюю ночь, не догадываясь об этом, в месте, куда нельзя позвонить и куда нельзя поехать. И казалось, что это еще более жестоко, чем смерть. Я набрала номер офицера Ли. Его, видно, уже оповестили: голос был приглушенный, чувствовалось, что он не хочет продолжать разговор.

– Я приеду сейчас. Пожалуйста, помогите мне с ним встретиться. Только пять минут. Нет, хотя бы минуту.

– Нельзя… Это запрещено.

– Но вы же можете. Я возьму всю ответственность на себя. Даже если нельзя предотвратить смерть, разве у него нет права хотя бы знать о том, что он умрет?! Чтобы хоть как-то приготовиться?! Разве можно оставить его в полном неведении? В эту последнюю для него ночь?!

Офицер Ли ничего не сказал. Ведь, если разобраться, Юнсу знал, что умрет. Единственное, все эти два с половиной года он не знал, когда именно – сегодня или завтра. Мы тоже знаем, что когда-то умрем… И, хотя он смертник, разве правильно не предупредить его, чтобы он смог подготовиться? Однако что мог сделать офицер Ли…

Я опустила трубку и начала слоняться из угла в угол. «Нет! – думала я. – Это же так подло, так бесчеловечно! Это убийство!» Ведь на свете только про смерть от казни мы можем узнать заранее, можем не допустить ее… Однако не в наших силах было сделать это.

Я присела на колени, но молиться не получалось. Я слишком давно этого не делала… «Помоги! Ради Христа, помоги! – бормотала я. – Да, он совершил грех. Но если Ты спасешь его, если только сможешь спасти его…» В этот момент я вспомнила, как пятнадцать лет назад в доме дяди, в комнате на втором этаже, в лапах подонка, не понимая, что происходит, я плакала и так же молилась. Только тогда моя молитва осталась безответной. В сердце что-то оборвалось, казалось, не хватало воздуха. Я встала. Тиканье часов стало очень громким. Я взглянула: стрелка стояла на пяти. Завтра утром в десять часов свершится казнь. И уже через семнадцать часов его не станет в этом мире. Но часы продолжали тикать как ни в чем не бывало. Я вытащила из них батарейку. Тяжелая тишина накрыла с головой, время в моей комнате остановилось. И тогда передо мной пронеслись все часы, проведенные вместе с ним. Но не моменты, когда он, скрипя зубами, дерзил тете, и не его насмешливый взгляд, а то, как он улыбался… как из его глаз капали слезы… Как его колотила дрожь перед старухой из Самяндона, когда он умолял ее: «Простите меня! Простите меня!» Будет ли он дрожать так же, оказавшись в зале проведения казни, когда перед ним опустится петля… Буквально четыре дня назад он сказал мне: «Но ведь даже здесь, в этих наручниках я могу писать детям письма и могу хоть как-то делиться любовью, которую получил сам… Что, если всю оставшуюся жизнь молиться за тех, кому причинил зло, хоть как-то смывая свой грех?.. И жить в этих стенах, представляя, что здесь монастырь… И пусть я недостоин этого… пусть я не заслуживаю этого… впервые в жизни я подумал, как же не хочется умирать…»