Внутри оказалось много всякой чепухи: смятые куски бумаги, какие-то военные жетоны, монеты незнакомого вида; старая кассета, с которой было стёрто название музыки; фотографии, настолько старые, что они сложились, как тряпочки; и непонятное украшение из камней и дерева.

– Это вещи моих родителей, – сказал Генри, стирая с рук пыль. – Всё, что у меня от них осталось.

Пока я перебирала его реликвии, Генри о них рассказывал. Мятые бумажки – это старые билеты на концерт и программка. Монеты – иностранные деньги, которые мама собирала в детстве, когда её родители, военные, переезжали из страны в страну; так она и встретилась с папой. Фотографии изображали молодых супругов и маленького Генри.

– А ты был пузанчик, – заметила я.

– Слушай, если будешь подкалывать, то…

– Но симпатичный.

Генри стал складывать фотографии стопкой.

– Спасибо.

– А что это за украшение?

– Мама всегда носила его. Она приобрела его, когда родители жили на какой-то военной базе, вроде бы в Африке, точно не помню.

– А что здесь? – Я взяла в руки кассету. – Не думала, что такие ещё производят.

– Не производят. Она очень старая и даже не работает. Но у меня есть новая запись. Подожди. – И Генри вынул из рюкзака наушники и включил для меня музыку. Я сразу же её узнала: Бетховен, Седьмая симфония, вторая часть. – Это одно из самых любимых произведений моих родителей, – тихо проговорил Генри. – Они очень любили музыку – всякую, не только классическую. Эта симфония всегда вызывала у меня такое чувство, будто я… больше, чем есть, что ли.

Я закрыла глаза, кивая в такт музыке. Через некоторое время Генри забрал у меня наушники.

– Вот почему мне нравится здесь, – сказал он. – Музыка напоминает мне о них. Я вспоминаю счастливое время и то, как оно закончилось. После папиной смерти мама просто сидела уставившись в пустоту. Когда я ставил для неё музыку, она на меня даже не смотрела. Поэтому я так много учусь. Чем ещё было заниматься? И потом, хорошие оценки важны – я хочу поступить в университет и всё такое. Я должен получить стипендию.

Пока я наблюдала, как он снова сгребает все предметы в банку, у меня горели щёки. Нужно было сказать что-то осмысленное по поводу его родителей, но я смогла выговорить только:

– А у меня плохие оценки.

– Да, но у тебя ещё есть время их исправить. К тому же ты умеешь рисовать – можешь пойти, например, в художественную школу.

– Ты правда так думаешь?

– Конечно! У тебя талант, Оливия! – Он зевнул и оперся спиной о ствол дерева. – Это все знают.

– Ты не шутишь?

– Это же совершенно очевидно.

Я тоже оперлась спиной о дерево рядом с ним и закрыла глаза. В груди у меня зародилось и задрожало хрупкое чувство счастья, и я не хотела его спугнуть.

Оно продолжало трепетать внутри меня, когда солнце село и мы с Генри направились в филармонию. Банка в его рюкзаке позвякивала, и я могла поклясться, что он никогда не показывал её содержимое никому, кроме меня.

Грудь разрывалась от радости. Я запрокинула голову и рассмеялась в темноту. Я была счастлива.

Потом мы вошли в зал, и всё переменилось.

Глава 31

Мистер Уортингтон встретил нас в западном фойе, теребя в руках шляпу. Этим он напомнил мне нонни.

– Б-б-б-д-д-д, – мычал он. – Б-б-б-д-д-д.

Но я находилась в приподнятом настроении и шлёпнула себя ладонями по коленям.

– Ну надо же! Вот молодец! Расскажите мне, что случилось. Ну какая, в самом деле, может быть беда?

Мистер Уортингтон нахмурился и указал на одну из дверей, ведущих в зрительный зал.

– Это было грубо, – заметил мне Генри.

– Извините, мистер Уортингтон. Что там?

Он повёл нас внутрь. Там оказались мистер Рю, Маэстро и ещё один незнакомый мне высокий человек в хорошем костюме. Они расхаживали по залу, и мистер Рю потрясал стопкой бумаг. Позади них витала группа призраков. Им всегда нравилось шпионить за людьми.

– Ой-ой-ой. – Генри утащил меня за кресла, и мы спрятались за спинками. – Это мэр Питтер!

Позади нас появились Тилли и Джакс.

– Что он здесь делает?

– Б-б-б-д-д-д! – повторил мистер Уортингтон, указывая на мэра.

Мы последовали за ним, крадясь за креслами, чтобы потихоньку подойти как можно ближе.

– Вы должны понимать, Отто, – говорил мэр Питтер, – я не хотел этого. Но на меня давит городской совет. Факт в том, что ваш оркестр дышит на ладан, а Эмерсон-холл занимает огромный участок земли. Я не могу допустить, чтобы здание просто без толку поглощало средства из городской казны, когда у стольких людей нет работы. Здесь можно построить торговый центр, жилой район! Дать дорогу бизнесу, который будет приносить деньги.

Они остановились, и мы тоже. Мы с Генри скорчились за спинками кресел, боясь даже дышать.

– Я правильно понимаю, о чём идёт речь? – прошептал Джакс.

Мистер Уортингтон свернулся в клубок чёрного дыма и тихо застонал.

Маэстро вскинул руки:

– Не могу поверить, Уолтер, что ты просто стоишь и слушаешь это!

– Кто это Уолтер? – спросила Тилли.

– Мистер Рю, – прошептал Генри.

Я не могла говорить. Счастливое чувство, дрожавшее у меня в груди, быстро потухло.

– Он собирается распустить наш оркестр, – сказал Маэстро. – А другого в городе нет! Мои музыканты останутся без работы, и я тоже. Я стану посмешищем для всего мира из-за того, что не смог сохранить свой коллектив. Меня будут жалеть.

Мистер Рю грустно выглянул из-за газеты.

– Отто, возможно, действительно пора разойтись. Прибыль не увеличивается. И мэр прав: эту землю можно использовать с большей выгодой.

Вместо ответа Маэстро выкрикнул грубое итальянское ругательство и сильно толкнул мистера Рю.

– В самом деле, Отто, – нахмурившись, произнёс мэр Питтер. – Возьмите себя в руки, или вами займётся полиция. Сохраняйте достоинство.

– А вот если бы кто-то пришёл к вам, мэр Питтер, и сообщил, что собирается отобрать у вас дело всей вашей жизни? – воскликнул Маэстро.

– Я бы пришёл в бешенство. – Мэр Питтер положил руку на плечо Маэстро, что, на мой взгляд, учитывая обстоятельства, было смело. – Думаете, я хочу разрушать единственный в моём городе концертный зал? Я ведь раньше играл на тромбоне, в школе. Вы не знали об этом?

Маэстро молчал и не отрываясь смотрел на него. Мне был известен этот взгляд – я сама смотрела так на человека, когда втайне представляла, как растопчу его ботинками, не оставив даже мокрого места.

– Но времена сейчас трудные, – закончил