имеет полное право снова меня оставить.

– Пожалуйста, – повторил я, – пойдем чего-нибудь выпьем.

Я видел смятение и напряженную борьбу, отразившуюся в ее чертах: здравый смысл против желания. Наконец она едва слышно согласилась. Я не мог заставить себя выпустить ее из своих объятий. Так мы и побрели по Грик-стрит, пристыженно понурив головы, пока не оказались в окутанном дымкой чреве паба. Было еще очень рано, и мы с комфортом устроились в небольшой кабинке, и все время, пока говорил с ней, я то и дело поглядывал на собственное искаженное отражение в витражном стекле. Какое-то время она не произносила почти ни слова, только в глазах стояли слезы.

– Я просто не понимаю, в чем дело, Майкл.

– Я струсил, – сказал я, снова хватая ее за руки. – Испугался оттого, что за совсем короткое время вся жизнь как будто сжалась, свелась к нам двоим, нашей квартире, какой-то унылой работе… Я ходил на ту встречу выпускников, и все там были такие невообразимо скучные, в полном застое и… смирении, как будто покорились судьбе.

– Но мы-то не такие!

– Знаю, знаю! Теперь-то я это понимаю. Но и еще было что-то странное в этой жизни на двоих, в «супружеском блаженстве», как его называет Джулиан.

Она горько рассмеялась.

– Это был просто дурацкий, идиотский кризис. Помутнение рассудка, Астрид.

Она изо всех сил попыталась придать лицу бесстрастное выражение – но я знал: полдела позади. Она меня любит, и для нее разлука со мной тоже была агонией. Я знал: осталось совсем немного.

– Я закажу еще чего-нибудь, – сказала она, по-прежнему не глядя мне в глаза. – Пинту?

– Да, пожалуй.

Я смотрел, как она плывет к бару – мимо шатающихся пьяниц и серых людей-призраков. Может быть, ее и саму пошатывало от всего случившегося, но мне казалось, будто она парит. Наверное, подумал я, она чувствует себя проигравшей – потому что сама нуждается во мне гораздо больше, чем я в ней, и наше воссоединение чревато новыми рисками. Нужно было убедить ее в том, что это чувство взаимно – что я тоже повержен и сокрушен и что больше всего на свете мне нужна она. Нужно было рассказать ей о Марион – это вновь зажжет в ней искру, ведь подобные откровения крепко связывают людей. Такое знание не даст ей запросто разорвать отношения. Нужно рассказать.

Она вновь опустилась на сиденье, обтянутое потертой бутылочно-зеленой кожей, убрала волосы с лица и опустила подбородок в ладони. Потом пригладила брови, все еще избегая моего взгляда, и уставилась на замызганную дверь мужского туалета. С минуту мы оба молчали, наконец я понял: пора.

– Я вечно все порчу, Астрид, – начал я – и она иронично улыбнулась. – Мне нелегко решиться на привязанность.

– Ну вот, начинается…

Я помедлил.

– У меня была старшая сестра по имени Марион. Она была такой чудесной, и для меня она была… – я вновь сделал паузу и глотнул пива. – Для меня она была всем.

Вот оно: первый проблеск любопытства и сочувствия, взгляд смягчился, и она уже не прячет глаза, а смотрит прямо – мы оба знаем, что так и должно быть.

Я прочистил горло.

– Я не люблю говорить о своей семье – да тут и рассказывать нечего. У меня есть брат и была сестра. Отец принадлежит к той ничем не примечательной породе людей, надежных и безэмоциональных, – пожалуй, он проявлял какие-то чувства только в День победы. Мама… жесткая (о ней лучше вообще не говорить). Люди-тени – причем по собственному выбору. Они сами избрали для себя эту мелкую, ничтожную жизнь, полную ограничений. И еще была Марион. И Марион была… электрическим разрядом. Такой, как она, я больше не встречал: непокорная, живая, смешливая, порывистая. Мы были созданы друг для друга. С того самого момента, как я научился говорить, мы стали сообщниками. Она будто взяла меня под свое крыло: брала с собой в библиотеку, и в молочный бар по пятницам, и в кино, разрешала сидеть рядом в своей комнате, похожей на Вселенную в далекой галактике. Сам я делил спальню со своим братом Филом, и наша комната больше напоминала склад старых спортивных носков и футбольных бутс. Комната же Марион была настоящим раем для девочек-подростков: тут были постеры Пола Ньюмана и Джули Лондон из журналов, и еще у нее был собственный проигрыватель, на который она копила несколько лет. Бывало, мы подолгу валялись у нее на кровати, вместе читали, слушали музыку. Она рассказывала мне, кем хочет стать, когда вырастет. В моей жизни она была яркой вспышкой света. Как зимородок, залетевший на террасу. Я ее обожал.

А потом, когда ей было лет семнадцать, она влюбилась в человека, который… Тогда я его боготворил, но теперь… Теперь, повзрослев, понимаю, что он был просто мерзавцем. Умом он не блистал, но был обаятельным и миловидным, эдаким искателем приключений, непохожим на остальных знакомых нам ребят. А у нас в доме в ту пору царила атмосфера уныния и нужды; мама превратилась в совершеннейшего мизантропа. Однажды они с Марион сильно повздорили из-за этого Алана, и на другое утро Марион просто ушла. Можешь себе представить: семнадцатилетняя девушка из провинциального городка в Йоркшире сбегает из дома, чтобы жить со взрослым мужчиной вне брака… Кошмар! Несколько месяцев мы ее вообще не видели – словами не передать, как это меня тяготило, как я по ней тосковал. В конце концов, кажется, именно папа сумел договориться и с ней, и с мамой, и вот однажды Марион пришла к нам на чай вместе с Аланом. На руке ее блестело помолвочное кольцо, и мама несколько смягчилась – но Марион держалась холодно и формально, что было совсем на нее не похоже, и я сразу понял: тут что-то не так…

Астрид взяла меня за руку.

– Конечно, я рассказываю тебе сжатую версию событий – переваренную и обработанную, – пояснил я с нервным смешком. – В общем, с тех пор она стала приходить к нам на чай примерно пару раз в месяц, и еще мы устраивали ежемесячный воскресный обед (на котором обязан был присутствовать и Алан). Помню последний из таких обедов, без Алана, на котором произошло нечто недоступное моему пониманию: я тогда был еще слишком мал, о чем все то и дело мне напоминали…

Я уже знал: она у меня на крючке, пришла пора рассказывать все в мельчайших подробностях. Я подобрал особенно напряженный момент, чтобы встать и сходить за новой порцией пива. Теперь персонажи оживали на глазах. Близился финал.

Озеро. Круги на воде в лучах поздневесеннего солнца сверкают ослепительными бликами. Марион, пьяная и веселая, выкрикивает обрывки популярных песенок вперемежку с детскими стишками, ведя меня за руку по поросшему травой берегу. Я счастлив оттого, что она рядом, собираю чистотел и маргаритки, чтобы сплести ей браслетики. Но вдруг это чувство улетучивается – она падает на траву, упирается лбом в колени и слезы градом бегут по ее щекам…

– Она говорила о вещах, которых я тогда не понимал, – и все равно они впечатались мне в мозг. Какая-то ее подруга знакома с человеком, который может все устроить. Вместе с ним она поехала в его маленькую квартирку в Лидсе, но там было так грязно и так воняло хлоркой, и была белая кухонная скатерть, и его холодные руки. Он был самый настоящий садист, и она ничего не могла поделать.

Она долго сидела и плакала, а я пытался свернуться калачиком в ее объятиях. Она сказала, что помнит, как я родился и как схватил ее за палец крошечной лиловой ручкой. «Как только я могла это сделать?» – спросила она, и я ответил: «Не знаю», как будто понимал, о чем идет речь. Она взяла с меня слово, что я ничего не скажу маме, – и я торжественно ей это пообещал. Потом она перестала плакать, достала из своей сумки маленькую фляжку, отхлебнула из нее и попросила меня вернуться в лес и набрать для нее синих колокольчиков, которые мы видели по дороге. Мне не хотелось оставлять ее одну, и я на ходу придумал, что рвать колокольчики – к несчастью. Она рассмеялась и сказала, что так я сделаю ее счастливой, и вообще – если рвешь для кого-то, никакого несчастья не будет… Мне не хотелось ее оставлять, но она так настаивала, все повторяла, что если принесу колокольчики, то порадую ее…

Астрид. Настоящая, осязаемая Астрид погладила мою руку, потом взяла в свои, будто для того, чтобы защитить меня от всего на свете, достаточно было переплести наши пальцы.

– Когда я вернулся, ее, конечно, уже не было. На лужайке, где мы сидели, лежала раскрытая сумка. Фляжку смыло волной, лизнувшей берег. Но Марион нигде не было – только безмятежная гладь воды, ни кругов,