Шрифт:
Закладка:
Каждый четверг нас ждали, казалось, бесконечные серии подобных упражнений. Было такое ощущение, что за три часа, выделенные на это занятие, никак нельзя управиться. После занятия мы почти всей группой шли в кафе напротив — пить кофе или пиво. Затратив на занятии столько сил, мы неизменно нервничали, сидели молча.
Помимо трех занятий с мадемуазель Буланже и одного с мадемуазель Дьедонне, я должен был выполнять уйму домашних заданий. Для мадемуазель Буланже — каждый день исписывать кучу страниц упражнениями по контрапункту, корпеть часами над генерал-басом и анализом партитур. Для мадемуазель Дьедонне — занятия по чтению с листа и развитию слуха. Если я начинал заниматься в семь утра — а зимой в Париже в это время еще темно, — то до семи вечера был занят по горло. По вечерам выкраивал время для работы в театре. Вечернее время также предназначалось для посещений концертов, кинотеатров и театров. Таким образом, моя жизнь была наполнена до краев.
Дополнительные сложности создавало то, что к нам предъявляли самые высокие критерии. Это стало кристально ясно уже в первые недели моих занятий. Однажды я принес свою обычную кипу упражнений по контрапункту — не меньше дюжины мелко исписанных страниц. Мадемуазель Буланже поставила листы на подставку для нот, стала быстро просматривать. И вдруг остановилась, затаила дыхание. Уставилась на меня, спокойным тоном осведомилась о моем самочувствии.
— Прекрасное, — сказал я.
— Вам не нездоровится, голова не болит, дома — никаких проблем? — продолжала она.
— Нет, мадемуазель Буланже, я действительно чувствую себя отлично.
Тем не менее я заволновался.
— Не хотите ли обратиться к врачу или психиатру? Это можно организовать, все будет совершенно конфиденциально.
— Нет, мадемуазель Буланже.
Она выдержала секундную паузу, а затем, развернувшись ко мне на табурете, буквально заорала, указывая на один из пассажей моего контрапункта:
— Тогда чем вы можете объяснить вот это?!
Ага, вот они: скрытые квинты между партиями альта и баса. Маневр, который проделала мадемуазель Буланже, ввел меня в сильнейший шок. Между тем она совсем разошлась: перешла к всестороннему порицанию моей натуры, причем моя невнимательность, общая рассеянность и даже недостаточная увлеченность музыкой были выделены особо. На том занятие и закончилось.
Я пошел домой, размышляя над своей проблемой. Что мне требовалось, так это способ отлавливать свои ошибки перед визитом на рю Баллю. И я изобрел свою систему: выполнив упражнение, указывал около каждого «голоса» интервалы всех партий, которые были ниже или выше. Начинал с баса и постепенно доходил до партии сопрано. Теперь было легко увидеть, что где звучит. Две пятерки или восьмерки подряд — значит, это параллельные квинты или октавы. Две тройки, четверки или шестерки — ничего страшного. Двойки и семерки попадались редко, их можно было избежать. На следующей неделе я пришел на занятие со своей обычной кипой страниц. Но, помимо обычных нотных записей, страницы были заполнены колонками цифр у каждого вертикального столбца нот. Страшно любопытно, как среагирует мадемуазель Буланже. Но меня ждало разочарование. Она просмотрела страницы: вся музыка проработана до конца, вся музыка пронумерована — и… ничего не сказала. Абсолютно ничего. Словно вообще не заметила цифр, которые служили уликой. Я, со своей стороны, знал, что разработал беспроигрышную систему, дающую абсолютно безошибочные результаты. И счел: пусть мадемуазель Буланже это никак не комментирует, мне остается лишь продолжать в том же духе. Так я и делал последующие два года, неуклонно.
Я приехал во Францию учиться у нее в двадцать семь лет — то есть я был немного старше многих учеников, с которыми она занималась индивидуально. Я сознавал, что она дает мне уйму заданий и неумолимо требует выкладываться по полной. Взаимоотношения у нас были очень бурные. «Il faut faire un effort» («Необходимо прилагать усилия») — вот мантра, которую она мне твердила, не счесть, сколько раз я это слышал. Я сознавал, что пришел к ней учиться поздно, у меня складывалось впечатление: она твердо решила, что я усвою все лучшее, что она может мне дать. Об этой установке никогда ничего не было сказано вслух, но я принял договоренность и каждый день настойчиво трудился ради этой цели.
Мадемуазель Буланже никогда не занималась со мной композицией. Однажды я спросил у нее, будет ли композиция включена в мою программу обучения и можно ли ее включить, а она ответила, что так уважает композиторов и их призвание, что не смеет давать им советы об их сочинениях. Она сказала, что боится нечаянно дать неправильный совет или каким-то иным образом обескуражить композитора. Так что она сосредотачивалась исключительно на технике. Но, должен сказать, в действительности это было нечто намного более грандиозное, чем техника. Я восхищался мадемуазель Буланже, а часто смертельно боялся ее, но упрямо отказывался выполнять некоторые ее требования — те, которые считал второстепенными для наших серьезных взаимоотношений. Ее младшая сестра Лили Буланже, давно умершая, была талантливым композитором и лауреатом Римской премии, которую во Франции ежегодно присуждают какому-нибудь многообещающему молодому композитору. Каждый год мадемуазель Буланже устраивала в одной парижской церкви концерт из произведений Лили Буланже. Всем ее ученикам полагалось на нем присутствовать. Мне рассказы-вали, что она садилась у дверей и мысленно подсчитывала, сколько человек пришло. Меня совершенно не интересовала музыка Лили Буланже, и я никогда не ходил на эти концерты. На следующем занятии я ни словом не упоминал о концерте: никакой лжи, никаких извинений. А мадемуазель Буланже, со своей стороны, не делала мне никаких замечаний. Существовало много тем: из областей общества, политики, религии, — которые я никогда с ней не обсуждал и потому чувствовал себя комфортнее.
Постепенно, на протяжении двух последующих лет, в моем сознании укоренилось то, что я усвоил на ее уроках, и я начал подмечать, что научился «слушать» музыку иначе. Внимание и сосредоточенность обострились, и я начал слышать музыку «внутренним ухом», отчетливо — а раньше не только не замечал этих нюансов, но и не подозревал, что такая отчетливость вообще возможна. У меня открылась способность держать в голове четкий звуковой образ. Я мог его расслышать, знал, что он собой представляет, а также