— Ууу! — разочарованно протянул Фило. — Стало быть, десятая проблема Гильберта оказалась совершенно бесполезной?

Мате сердито замахал руками. Что за чепуха! Во-первых, математический метод, которым была исследована десятая проблема, представляет огромную ценность уже сам по себе. Во-вторых, результат этого исследования избавил ученых от дальнейших поисков. И наконец, в-третьих, — десятая проблема Гильберта привела к возникновению новой ветви математики — теории алгоритмов. А это такое…

Он не договорил — его прервал взволнованный голос Фило:

— Мате, Мате! Взгляните на результат нашего уравнения! Два, три, пять, восемь, тринадцать… Это же числа Фибоначчи!

Мате оторопел. Что за чудеса! Как он сразу не заметил? Впрочем… впрочем, может быть, это случайное совпадение? Попробовать разве проверить, какие решения получаются при других суммах. Вот хоть для четырнадцати копеек.

Он быстро перебрал все возможные варианты и нашел, что это уравнение имеет всего-навсего одно решение: х = 1, y = 3.

— Снова числа Фибоначчи! — определил Фило. — Возьмем еще какую-нибудь сумму. Двадцать одну копейку.

На этот раз тоже получилось одно решение, и опять-таки в числах Фибоначчи: х = 3, у = 2.

Мате испытующе покосился на друга.

— Ну, — сказал он насмешливо, — почему вы не кричите, что мы с вами сделали великое открытие?

Фило погрозил ему пальцем. Теперь он стреляный воробей — знает, что три частных случая ни о чем еще не говорят.

— А что будем делать с поисками общей закономерности? — снова съехидничал Мате. — Опять спихнем на мессера Леонардо?

— Хорошо бы. Но может быть, займемся сами? Переберем не три, а три тысячи три варианта, а потом возьмем да выведем какую-нибудь сногсшибательную формулу…

Мате с азартом шлепнул себя по колену.

— Идет!

Но тут он услыхал угрожающее рычание Буля: неужто еще один ферманьяк пожаловал? Так и есть — звонят! Он вздохнул и отправился разъяснять очередную ошибку.

Часть III

ВЕЛИКИЙ ТРЕУГОЛЬНИК

В заброшенной мансарде

Тысяча шестьсот шестьдесят… Впрочем, к чему излишняя точность в повествовании столь фантастическом? Начнем лучше так: вторая половина семнадцатого столетия. Весенний день близок к концу. Заходящее солнце освещает островерхие кровли Парижа, заставляя жарко вспыхивать побуревшую черепицу.

Солнце делает свое дело. Лучи его с тем же ласковым равнодушием заглядывают и в зеркальные стекла богатых особняков, и в убогие оконца мансард, где ютятся бедные цветочницы и голодные поэты…

Последуем за солнцем и тоже заглянем в одну такую пыльную чердачную каморку со скошенным, затянутым паутиной потолком. Заглянем — и удивимся: каким ветром занесло сюда двух этих щеголей? Что им тут надо?

Один из них — длинный и тощий — примостился на ручке старого кресла и сидит там, как петух на насесте, поджав ноги в атласных, отороченных кружевами панталонах. Другой — круглый и приземистый, в пышном светлокудром парике и голубого бархата кафтане — топчется посреди комнаты, что-то напевая и старательно выписывая ногами замысловатые фигуры.

— Послушайте, — говорит первый, насмешливо поблескивая острыми глазками, — долго это будет продолжаться?

— Что именно? — вежливо осведомляется второй, не прерывая своего занятия.

— То, что выделывают ваши нижние конечности.

— У нас во Франции это называется менуэтом.

Первый отвечает коротким язвительным кивком.

— Благодарю за разъяснение. Не скажете ли заодно, как называется У НАС ВО ФРАНЦИИ кружевная слюнявка у меня под подбородком?

Второй сердито всплескивает короткими ручками. Слюнявка?! Чушь, чушь и в третий раз чушь! Пора бы запомнить, что это жабо́.

— Очень может быть, — соглашается первый, — но при чем тут я?

— То есть как при чем? — окончательно выходит из себя второй. — Да вы понимаете, где мы находимся? Мы же с вами в Париже Людовика XIV! А при дворе Людовика царит невероятная, неслыханная роскошь. Только что заново отделана загородная резиденция короля — Верса́ль. Надеюсь, вы не собираетесь разгуливать по Версалю в кедах и джинсах?

— Не собираюсь! — решительно подтверждает второй. — Я вообще туда не собираюсь. Клянусь решетом Эратосфена, у меня совсем другие намерения. Хочу познакомиться с одной вычислительной машиной…

Фило — а это, конечно, он — корчит пренебрежительную гримасу. Вычислительных машин и в двадцатом веке пруд пруди, — стоило тащиться из-за этого в семнадцатый! Но Мате интересует ПЕРВАЯ счетная машина. Изобретение знаменитого Блеза Паскаля. Фило недоуменно морщится: помнится, Паскаль — физик… Но Мате говорит, что одно другому не мешает. Паскаль — и физик, и математик, и изобретатель. В общем, человек редкой, можно даже сказать — устрашающей одаренности.

— Одаренность не может быть устрашающей, — убежденно заявляет Фило.

— Вы полагаете? Отец Блеза думал иначе. Способности сына просто пугали его, и он долго не хотел знакомить любознательного, но болезненного малыша с точными науками. Запретил ему, например, заниматься геометрией…

Фило завистливо вздыхает. Везет же людям! Но, по словам Мате, маленький Блез ничуть не обрадовался. Когда у него отняли его любимую геометрию, он стал изобретать ее сам. Уходил в свою комнату и углем чертил геометрические фигуры где придется: на полу, на подоконниках, на стенах… Конечно, он не знал геометрических терминов. Окружность называл монеткой, а линию — палочкой. Но это не мешало ему открывать для себя заново давно известные теоремы. Страшно подумать, маленький мальчик самостоятельно добрался до тридцать второй теоремы Эвклида! И конечно, пошел бы дальше, если б крамолу его не обнаружил отец…

— Можете не продолжать, — перебивает Фило. — Остальное и так ясно! Пораженный родитель прослезился и снял свой запрет. Не мудрено: он ведь и сам был недюжинным математиком. Позвольте, что он такое изучал? Кажется, какую-то устрицу… Ах нет, улитку! Математическую кривую, которая может превращаться в кардиоиду…

Мате восхищенно хмыкает. Вот это память! Пусть, однако, Фило не думает, что отважный исследователь улитки не знал ничего, кроме математики. Он был так разносторонне образован, что с успехом заменил сыну и школу, и университет. В доме у него постоянно собирались талантливые ученые. Здесь они обменивались научными новостями, обсуждали животрепещущие проблемы… Тринадцати лет от роду Блез чувствовал себя