целом. Всякое ослабление их связи с помещичьим хозяйством – особенно работа на стороне, то есть уход в города, к которому, как предупреждал Ростопчин, приведет их освобождение, – лишний раз будет подтверждать их «беспутство» и «безнравственность». В представлении дворян крестьянин был тупым существом, и мысли его ограниченного ума не заслуживали внимания. Этот взгляд утверждал дворян в их собственном превосходстве и позволял им безмятежно, не испытывая угрызений совести, сохранять крепостное право. Однако тот факт, что Ростопчин делал акцент на пользе закрепощения для самих крестьян, говорит о возникновении новых веяний в атмосфере начала века: аболиционисты доказывали, что упадок нравственности крестьян является на самом деле как раз следствием рабства, а не доводом в пользу его сохранения [Contino 1961:51–63][236].

О том, что Ростопчин был не одинок в своем образе мыслей, свидетельствуют и другие сочинения, ходившие по рукам в то время. Говоря о крепостном праве, автор одного из них, рассматривавший вопрос более кратко и упрощенно, утверждал, что «дело идет <…> о бытии или небытии России!» [Возражение неизвестного 1860: 195][237]. Приравнивая освобождение крестьян к Французской революции, анархии и безбожию, он, подобно Ростопчину, заявлял, что русские крестьяне, будучи крепостными, живут гораздо лучше, чем бедняки в Европе. Он предупреждал о всевозможных социальных и экономических бедствиях, угрожающих России, и доказывал, что ее крепостные счастливее, чем освобожденные польские крестьяне, умирающие в данный момент за Наполеона в Испании. Он обличал Стройновского как агента Наполеона, который, отчаявшись когда-либо восторжествовать над Россией, пытается разрушить ее изнутри: «Нет! Не вообще любление к роду человечества и не пользы желание России водило пером Вашим, но тайная зависть <…> снедающая всех чужеземцев при воззрении их на славу и величество России, на силу и благоденствие ее» [Возражение неизвестного 1860:200]. Автор, естественно, повторял тезис, уже высказывавшийся Шишковым и Ростопчиным. Недостаточное восхваление русской «традиции», культурной или общественно-политической, ставило на человеке клеймо пособника французских врагов России.

В сознании общества Ростопчин был настолько неотделим от «дворянской оппозиции», что начали циркулировать антиправительственные трактаты под его именем, написанные другими. Это касается, например, письма к Александру I, распространявшегося в рукописной форме весной 1812 года и якобы составленного Ростопчиным от лица московских жителей – «для представления вам гибельного состояния всего государства и опасности, угрожающей собственной особе вашей от умышленной и почти уже совсем совершенной измены толпою, вас окружающею» [Письмо графа Ростопчина 1905: 412]. В действительности в предполагаемый момент написания письма (март 1812 года) Ростопчин находился в Санкт-Петербурге и обсуждал с императором свое назначение генерал-губернатором Москвы [Половцов 1896–1917, 17: 262]. К тому же даже в «Записке о мартинистах» он избежал открытой персональной атаки на Сперанского, а поскольку в указанное время тот уже находился на пути в место ссылки, Ростопчину не было никакого смысла нападать на бывшего государственного секретаря и настраивать против него императора. Между тем письмо без обиняков извещает Александра: Сперанский и его помощник Магницкий «продали вас с сообщниками своими мнимому вашему союзнику» – Наполеону, который собирается вторгнуться в Россию. Ко всему прочему Сперанский якобы умышленно обременил русский народ непосильными налогами (это был, возможно, намек на особый, возложенный на дворян налог, по поводу которого они негодовали). Далее в письме следует обращение якобы от имени Ростопчина: «…позволь приблизиться мне к столице и прервать действие, злоумышленное хищными зверьми, тебя окружающими…» Письмо заканчивается на резкой угрожающей ноте, чего никогда не допустил бы искушенный в политике Ростопчин: «Письмо сие есть последнее, и если останется недействительным, тогда сыны отечества необходимостью себе поставят двинуться в столицу и настоятельно требовать как открытия сего злодейства, так и перемены правления» [Письмо Ростопчина 1905: 412–414]. Власть восприняла это письмо настолько серьезно, что Комитет общей безопасности провел расследование и выявил, среди прочих, двух человек, которые распространяли его и делали копии. Ими оказались чиновники скромного ранга (9-го и 12-го класса по Табели о рангах), что свидетельствует о распространении влияния этой и других рукописей далеко за пределы высших кругов общества, в которых вращались Ростопчин и ему подобные[238].

Главной союзницей и покровительницей Ростопчина была Екатерина Павловна, чью политическую значимость трудно оценить точно. Как уже говорилось, иностранные дипломаты считали, что она обладает большим влиянием, представляющим даже угрозу для императора. Важную роль играл тесный контакт Екатерины с Александром, позволявший ей знакомить императора со взглядами консервативных кругов, с которыми она была связана. Так, через нее к Александру попала «Записка» Карамзина; то же самое могло произойти и с «Запиской о мартинистах». Екатерина позаботилась о том, чтобы император услышал мнение Карамзина о природе самодержавия, и принимала активное участие – по крайней мере с 1809 года – в карьере Ростопчина[239].

Придерживаясь консервативных взглядов во внутренних делах, Екатерина и во внешней политике занимала воинственную националистическую позицию, порой совершенно отрываясь при этом от реальности. Так, во время переговоров в Тильзите, в которых Россия была слабой стороной, она заявила, что союз с Наполеоном возможен только при одном условии – расширении границ России до Дуная и Вислы (что означало бы ограбление прусских союзников). Екатерина подхватывала идеи Ростопчина о том, что России надлежит перекроить Оттоманскую империю, так как нет необходимости в германском буфере, и о том, что внешнюю политику следует проводить, только исходя из соотношения сил. «Я хочу, чтобы Россия была недоступна, недосягаема, неприступна, – писала она брату. – Я хочу, чтобы ее уважали не на словах, а на деле, потому что у нее есть все данные для этого и она имеет полное право на уважение». В то же время она говорила Александру: «Никогда не смирюсь с мыслью, что ты заодно с Бонапартом. <…> Его дифирамбы в адрес русской нации – сплошное притворство; этот человек – сочетание коварства, честолюбия и лживости» [Nikolai Mikhailovich 1910: 19][240].

При встречах с Александром они вели политические дискуссии, иногда даже по определенному плану. Так, в 1811 году, планируя поездку, в ходе которой он встречался с Карамзиным, Александр послал Екатерине программу из 15 пунктов, охватывавшую вопросы внешней политики, военных приготовлений и даже отчет Сперанского о его государственной деятельности с «разными идеями об учреждениях, которые надо создать» [Nikolai Mikhailovich 1910: 36]. Кроме того, ей были представлены соображения Сперанского по поводу реформы центральных органов власти: летом 1811 года Александр послал ей «напечатанные предложения о новой организации Сената» – «в соответствии с известным тебе большим планом, о котором мы часто говорили». Он приложил также для ее мужа план реформы министерств: «Поскольку это письмо адресовано ему, как и тебе,