не желал при этом оскорбить память своей матери. Эта любопытная попытка Ростопчина оправдать покойного императора показывает, что он использовал память о Павле, чтобы построить отношения с великой княгиней. Затем он описывает собственные усилия по дискредитации масонов в глазах царя, несколько преувеличивая при этом свое влияние: Павел и без того постепенно ожесточался против них.

Ростопчин отмечал, что «мартинизм» несколько оживился в начале правления Александра, но вновь поднял голову только в 1806 году, когда московское дворянство собирало губернское ополчение. Он заявил, что избрание командующим ополчением адмирала Н. С. Мордвинова, бывшего морского министра, не имеющего опыта ведения военных действий на суше, было подстроено «мартинистами» с очевидной надеждой, что он не справится с задачей. В дальнейшем они стали активно распространять пораженческие сплетни, пишет Ростопчин, и даже «возбудили мысль о необходимости изменить образ правления и о праве нации избрать себе нового государя». Особой критике подверглись в «Записке» московские генерал-губернаторы Т. И. Тутолмин (1806–1809) и И. В. Гудович (1809–1812), которые, по словам Ростопчина, были недостаточно бдительны в отношении «мартинистов». Ростопчин стал преемником Гудовича в 1812 году и, очевидно, пытался таким образом представить себя как более подходящую кандидатуру на это место. Саркастические замечания в адрес Гудовича были обычным явлением в его письмах к великой княгине [Ростопчин 1875: 78–79; Мельгунов, Сидоров 1914–1915, 2: 150; Кизеветтер 1915: 86–87].

Список людей, которых Ростопчин причислял к «мартинистам», в Петербурге включал Мордвинова и графа А. К. Разумовского (назначенного министром народного просвещения в апреле 1810 года, после службы в качестве попечителя Московского университета), а в Москве – почт-директора Ф. П. Ключарева, его помощника Д. П. Рунича и И. В. Лопухина. Ключарев, которого Ростопчин с особым пылом преследовал в 1812 году, был охарактеризован им как «самый отъявленный и презренный негодяй, который когда-либо существовал». Он якобы участвовал в контрабанде, вскрывал почту, присваивал государственное имущество и притеснял подчиненных. Лопухин был, по мнению Ростопчина, «человек самый безнравственный, пьяница, преданный разврату и противоестественным порокам». Другим повергшимся разоблачению «мартинистом»-заговорщиком был новый попечитель Московского университета П. И. Голенищев-Кутузов, «бывший полицейским шпионом в царствование Павла, человек глупый, низкий, обладающий всеми дурными свойствами грубого простонародья». Ростопчин мимоходом намекнул даже, что Сперанский, могущественный протеже императора, покровительствовал Ключареву, а тот, в свою очередь, ему «льстил». Таковы были руководители «множества людей хитрого ума, [которые] <…> скрывают свои замыслы под покровом религии, любви к ближнему и смирения», тогда как в действительности «они поставили себе целью произвести революцию, чтоб играть в ней видную роль, подобно негодяям, которые погубили Францию и поплатились собственною жизнью за возбужденные ими смуты». Обобщая обвинения против «мартинистов», Ростопчин подчеркивает, что законопослушным гражданам не было бы никакого смысла участвовать в секретных обществах, и заключает, что они являются агентами Наполеона и что «эта секта не что иное, как тайный враг правительств и государей» [Ростопчин 1875: 80–81].

Можно предположить, что Александра, который пробыл в Твери с 29 мая по 6 июня 1810 года, ознакомили с основными положениями «Записки о мартинистах», если не с самим текстом. Ростопчин, очевидно, возбудил любопытство великой княгини, но не настроил ее решительно против «мартинистов», потому что после его визита она попросила у Александра книги Лопухина[229]. Вероятно, «Записку», как и другие работы Ростопчина, читали еще в рукописи. Однако ее автору не удалось подвигнуть императора на борьбу с масонами, и он предпринял против них личный крестовый поход, став в 1812 году генерал-губернатором Москвы (его официальное звание было «главнокомандующий»).

Таким образом, карьера Ростопчина застыла на мертвой точке. Летом 1811 года он писал Лабзину (притворяясь «мартинистом»): «Я уверился в том, что ни на что не гожусь. Во-первых, по-нынешнему – стар, а притом честен, усерден и не якобинец». Он был убежден, что ближайшей осенью Наполеон «явится на Север бичем Господним и станет хлестать нещадно» [Письма Ростопчина 1913: 428][230]. Учитывая российский климат, кажется странным, что он ожидал наступления Наполеона в такое позднее время года, но он был точен в предсказании войны. Возможно, Ростопчин также понимал, что в случае войны его политическая активность будет востребована. А пока что он продолжал играть роль глашатая консервативных идей.

Три явления в политической жизни России заставляли усомниться в будущем крепостничества: ранние реформы Александра I, призрак Наполеона и малопонятные для большинства проекты Сперанского. Вопрос о крепостном праве – пожалуй, самый больной для дворянства – был с осторожностью затронут в 1808 году в книге, русская версия которой вышла в 1809 году, но не выпускалась на рынок цензорами вплоть до осени 1811 года[231]. Книга была написана польским графом В. Б. Стройновским и называлась «Об условии крестьян с помещиками». В ней автор выражал надежду, что русские дворяне в конце концов поймут необходимость освободить своих крепостных (хотя и не наделяя их землей). 11 сентября 1811 года друг Ростопчина Е. А. Головин написал ему из Петербурга, что книга «имеет поразительный успех; магазин, где она продается, не справляется со спросом». Головин заявлял, что в книге «нет ни единой новой идеи», и подозревал автора в намерении «дезорганизовать и свергнуть наше правительство». По сути дела, добавлял он, «представляется несомненным, что автору заплатило французское правительство»[232].

Ростопчин, не разделявший идеалистического взгляда Шишкова и тем более Глинки на крестьянские добродетели, за месяц написал обстоятельное опровержение. Он утверждал, что Стройновский – несведущий мечтатель и что его книга – типичные «повторяемые бредни иностранных насчет рабства в России». Стройновский «писал свою книгу по-польски, а я думаю и пишу по-русски», – провозглашал он и намекал, что вероломный поляк желает отделения польских земель от России. Стройновский, предполагал Ростопчин, был сторонником Французской революции, тогда как себя он считал защитником интересов российского дворянства. Он последовательно оспаривал доводы Стройновского и обосновывал защиту крепостного права. «Слово вольность или свобода, – пишет он, – изображает лестное, но не естественное для человека состояние, ибо жизнь наша есть беспрестанная зависимость от всего». Дело обстоит именно так, потому что в обществе люди взаимозависимы. Власть сделать людей счастливыми «предопределена от Провидения сидящим на престолах или управляющим народами». Древние республики навсегда исчезли, но их призрачные образы побудили «многих из голодных и нагих писателей» прошлого столетия, и в особенности Руссо, вообразить себя наследниками классических героев и стремиться переделать мир. Эти писатели породили «вольнодумство» и тем самым «посадили семена французского исступления, называемого революциею». Стремление к свободе от ограничений, существующих в обществе, иллюзорно и предосудительно; основу общественного порядка составляет авторитарное правление, а желание свободы равнозначно подстрекательству к мятежу [Ростопчин 1860: