страхи перед иллюминатами и прочими масонскими организациями. (Иллюминаты были немецким обществом, просуществовавшим недолго и запрещенным в 1780-х годах; название общества стало для всех консерваторов Европы синонимом тайной подрывной деятельности.) О них было мало что известно, но общественное мнение полагало их революционерами. «Иллюминизм» и «мартинизм» стали удобными расплывчатыми клише, которые употреблялись без разбора против всех, кто был связан с революционной деятельностью или реформами. Как и в отношении «Мыслей вслух на Красном крыльце», трудно определить, отражают ли высказывания Ростопчина его убеждения, или он просто использует политический язык той эпохи [Пыпин 1918: 309–310][222]. Однако на этот раз он был намерен действовать, не апеллируя к общественному мнению, а прибегая к более традиционным – то есть принятым при дворе – методам.

В 1810 году Ростопчин принялся убеждать Екатерину (которая относилась к франкмасонам довольно благосклонно) в опасности «мартинизма» и в необходимости оповестить об этой угрозе императора. 14 апреля он обещает ей: «Я заготовлю собственно для вас историю сословия Мартинистов в России, имея все нужные для сего сведения. Тайное сие общество (и посему нетерпимое) <…> ныне явно господствует и достигает безопасно до своей цели, уверяя Государя в своем ничтожестве» [Письмо Ростопчина 1876: 374][223]. Ростопчин привез в Тверь «Записку о мартинистах» – изложенную по-французски историю русских франкмасонов, в которой он расписал их предполагаемую заговорщическую деятельность. Последующая судьба этого труда неизвестна. Возможно, Екатерина послала его Александру осенью 1811 года, поскольку его письмо свидетельствует, что она затронула тему «мартинизма» в своих письмах[224].

Примерно в то время, когда Ростопчин сочинил свою «Записку», государство со своей стороны заинтересовалось масонским движением, которое заметно оживилось после гонений 1790-х годов. Хотя многие представители элиты были его участниками, а некоторые ложи стояли на реакционных политических позициях, засекреченность обществ и исходная близость их учения к идеям Просвещения страшили консерваторов всей Европы. Зловещие конспирологические теории о деятельности безбожных радикалов возникали уже в 1760-е годы в писаниях французского иезуита Клода Франсуа Ноннота (который предупреждал о преступных заговорах философов) и его итальянского собрата, иезуита Луиджи Моцци. Но наиболее влиятельным пропагандистом этих теорий был другой иезуит – француз Огюстен Баррюэль, которого в 1790-е годы читали в Германии, Великобритании, Соединенных Штатах, Нидерландах, Италии, Португалии и Испании; в России же его сочинения опубликовали только в 1905 году[225] [Herrero 1988: 35–45, 183–218; Elorza 1966: 374; Epstein 1966: 503–504]. Вполне естественно, что Россия, где высшее сословие составляли франкофоны, была восприимчива к идеям иезуитов, поскольку писали они по-французски. Поэтому в 1807 году Комитету общей безопасности было дано задание расследовать деятельность масонских обществ, и Сперанский жаловался, что его враги клеймят его как иллюмината и «мартиниста».

Любопытной иллюстрацией этой паранойи служит меморандум, предположительно адресованный самому императору и составленный в 1810 году одним из офицеров его свиты – майором Александром Полевым[226]. «Развращеннейшие и честолюбивейшие из ученых», утверждал Полев, создали тайные общества с целью «в мнениях людских ослабить веру как основание семейственных и гражданских союзов» под предлогом борьбы с предрассудками и суевериями, и они стремятся к этой цели с помощью богатых и могущественных людей. Масонские ложи, основанные «нечестивейшими из этих просветителей», привлекли юных и несмышленых обещанием привести их к истинной мудрости и «обязав их первее к молчанию ужасными заклинаниями»; они сумели представить всякое общество, закон, правление или религию, отличные от их собственных, «тиранством, ненависти достойным, а истребление всего оного – оказанием благотворения человеческому роду и к преследованию и исполнению всего оного их воспламенили»[227].

Распространяя лживую идею, что человечество – одна большая семья, писал Полев, эти масонские лидеры, очевидно, убедили своих последователей, что «любовь к отечеству есть ненависть к прочему человеческому роду» и что «род человеческий управляем быть должен по всему кругу земному единообразными законами и иметь одного правителя» – естественно, франкмасона (Наполеона?). С этой целью «они наполнили собою все кабинеты государей, сенаты, лицеи, воинские и гражданские места презрителями веры, ненавистниками законов, предателями государей и своих отечеств». Масонство, таким образом, не только угрожало общественному порядку, но, якобы используя свое влияние в правительстве (Сперанский, к примеру, был франкмасоном), подрывало саму идею о законности государства в глазах общества[228].

Следствием озабоченности такого рода стало поручение Балашову (назначенному 28 марта 1810 года министром полиции) собрать сведения о деятельности масонских лож. Можно было ожидать, что, будучи сам приверженцем масонства, он проявит к ним снисходительность. В августе 1810 года он заверил масонских лидеров в своем письме к ним, что власти не имеют оснований для беспокойства, однако «из тайных [их общества] стали почти явными и тем подали повод невежеству или злонамеренности к разным на них нареканиям. В сем положении вещей и дабы положить преграду сим толкованиям», правительство было вынуждено удостовериться в их политической благонадежности [Мельгунов, Сидоров 1914–1915, 2: 178]. В результате согласно новому постановлению, вышедшему осенью 1811 года, деятельность ряда лож была разрешена под контролем полиции, в то время как другие, включая ложу Лабзина и еще несколько розенкрейцерских, были запрещены, однако продолжали собираться тайно [Мельгунов, Сидоров 1914–1915, 2: 176]. Говоря о «невежестве» и «злонамеренности», Балашов, возможно, имел в виду Полева и Ростопчина с их меморандумами: они, несомненно, отражали настроение публики, испытывавшей иррациональный страх перед тайными обществами.

Ростопчин начал «Записку о мартинистах» с краткой истории русского «мартинизма», под которым он подразумевал мистическую ветвь масонства – традицию розенкрейцеров, занесенную в Россию И. Г. Шварцем и его единомышленником – «одним Новиковым, человеком очень умным, лицемерным, бедным, смелым, красноречивым» [Ростопчин 1875: 75]. (Любопытно, что на самом деле розенкрейцерство зародилось в Германии как консервативное движение, направленное против иллюминизма и рационализма.) После вполне достоверного сообщения об опасениях Екатерины II в связи с масонской деятельностью и об аресте Новикова Ростопчин подводит итоги проведенного по ее приказу расследования: ложа Новикова якобы планировала убийство Екатерины; в нее входили «несколько ловких обманщиков и тысячи простодушных жертв» (в действительности ложа не насчитывала и 20 членов, хотя периодические издания Новикова имели широкий круг читателей). «Эти слабые умы надеялись приобрести царствие небесное, куда их прямо введут их руководители, которые проповедовали им пост, молитву, милостыню и смирение, присваивая себе их богатства, с целью очищения душ и отрешения их от всех земных благ» [Ростопчин 1875: 77].

В окружении Павла I было несколько выдающихся масонов, и один из них, С. И. Плещеев, предположительно внушил ему мысль об эксгумации Петра III и захоронении его вместе с Екатериной. Павел, пишет Ростопчин, имел чистосердечное намерение примирить своих почивших родителей и вовсе