но «судьбы Божии неисповедимы: мы захотели битвы!» К этим двум ошибкам прибавилась третья – Тильзит, следствием которого были постыдный союз с Наполеоном, дорогостоящая торговая война с Британией, нападение на ни в чем не повинную Швецию и восстановление Польского государства. «Таким образом, великие наши усилия, имев следствием Аустерлиц и мир Тильзитский, утвердили господство Франции над Европою и сделали нас чрез Варшаву соседями Наполеона». В этой обстановке самый благоразумный курс состоял в том, чтобы избегать противоборства с Францией, но «что будет далее – известно Богу» [Карамзин 1991: 50–55].

Под огонь критики Карамзина попали и другие аспекты государственной политики. Созданное в 1806–1807 годах ополчение было недостаточно подготовлено и плохо организовано. Образовательная реформа также провалилась, потому что государство слепо копировало структуру немецких университетов, игнорируя уникальные условия, сложившиеся в России. Карамзин критиковал требования к уровню образования при продвижении по служебной лестнице: молодые чиновники и могли бы получить университетскую степень, «но кто уже давно служит, с тем нельзя, по справедливости, делать новых условий для службы» [Карамзин 1991: 69], и неразумно было бы ожидать, что чиновник может стать экспертом в области, не связанной с его собственной работой. Подобные постановления были типичны для бюрократии, склонной при решении проблем насаждать иноземный порядок без учета российских обстоятельств. Пространное обсуждение Карамзиным государственных финансов содержит также критику управления налоговой и денежно-кредитной политикой и в особенности финансовых реформ, предложенных Сперанским [Карамзин 1991: 156–161, 167–182].

Как и практически все российские консерваторы, Карамзин был против любой реформы крепостного права. Он утверждал, что, поскольку крепостные происходят как от свободных крестьян, так и от рабов-холопов, а эти две группы ныне неразличимы, самодержавие не может освободить крепостных, не лишая дворянство его права владеть холопами. Освобождение станет для крестьян экономическим бедствием, писал он, потому что помещики сохранят свои земли – свое законное имущество, – и крестьяне станут перебираться с места на место в поисках подходящего в финансовом отношении землевладельца, препятствуя ходу сельскохозяйственных работ и затрудняя сбор налогов. Кроме того, уничтожение крепостного права будет означать конец власти дворян в своих поместьях и взвалит управление крестьянством на государство, которое может не справиться с этой задачей, и крестьяне предадутся своим порокам (прежде всего пьянству). При этом продажные чиновники не будут добрее к крестьянам, чем были помещики. Карамзин был убежден, что нравственное разложение крестьян вследствие их закрепощения сделало их неспособными к свободной жизни. Вместо того чтобы искать пути к освобождению крестьян, правительству следовало бы пресекать злоупотребления их владельцев и этим удовлетвориться. «В заключение, – пишет он, обобщая в одной фразе суть дворянского консерватизма, – скажем доброму монарху: “Государь, история не упрекнет тебя злом, которое прежде тебя существовало (положим, что неволя крестьян есть решительное зло), – но ты будешь ответствовать Богу, совести и потомству за всякое вредное следствие твоих собственных Уставов”» [Карамзин 1991: 74].

Карамзин осуждал также идею Сперанского принять модифицированный Кодекс Наполеона в качестве российского закона на том основании, что этот кодекс несовместим с российской правовой традицией и общественно-политической структурой. Подобно Шишкову и Ростопчину, а также множеству радикалов и консерваторов в беспокойной европейской политике после 1789 года, он просто заклеймил как изменников родины тех, кто не разделял его взглядов: «Для того ли около ста лет трудимся над сочинением своего полного Уложения, чтобы торжественно пред лицом Европы признаться глупцами и подсунуть седую нашу голову под книжку, слепленную в Париже 6-ю или 7[-ю] экс-адвокатами и экс-якобинцами?» [Карамзин 1991: 90]. Вместо этого он предлагал положить в основу кодекса уже существовавшие в России законы. Именно этот подход в конце концов и применил Сперанский, работавший над кодификацией законодательства при Николае I.

Карамзин предложил свои рецепты избавления от перечисленных им бедствий. Его совет был прост: организационная структура учреждения не так важна, как характер служащего. «Не формы, а люди важны», – утверждал он [Карамзин 1991: 98] – и людей надо мотивировать путем разумного поощрения или запрета. Екатерина II дала пример для подражания, поскольку она доверяла тщательно подобранным помощникам, а не параграфам конституции. «Не спрашивайте, как писаны законы в государстве? сколько министров? Есть ли Верховный Совет? Но спрашивайте: каковы судьи? каковы властители?.. Фразы – для газет, только правила – для государства». Здоровье нации, продолжает Карамзин, неотделимо от благоденствия дворянства, которому следует придать больше исключительности, ограничив практику дарования дворянства при достижении определенного чина на государственной службе. Некоторые государственные посты при этом должны сохраняться за потомственными дворянами: «Надлежало бы не дворянству быть по чинам, а чинам по дворянству» [Карамзин 1991: 105–106]. По мнению Карамзина, необходимо ограничить право императора произвольно изменять состав элиты общества – это позволит избежать превращения самодержавия в деспотизм.

В заключение Карамзин формулирует свой взгляд на государственное устройство: «Дворянство и духовенство, Сенат и Синод как хранилище законов, над всеми – государь, единственный законодатель, единовластный источник властей. Вот основание российской монархии». Александру следовало бы в будущем быть «осторожнее в новых государственных творениях, <…> думая более о людях, нежели о формах». Он должен уделить внимание проблемам денежного обращения и внешней торговли, заключить мир с Оттоманской империей и избегать новой войны с Наполеоном, «хотя бы и с утратою многих выгод так называемой чести, которая есть только роскошь сильных государств и не равняется с первым их благом, или с целостью бытия» [Карамзин 1991: 109]. Только эти меры восстановят доверие общества к императору. «Россия наполнена недовольными: жалуются в палатах и в хижинах, не имеют ни доверенности, ни усердия к правлению, строго осуждают его цели и меры» [Карамзин 1991: 49].

После сочинения «Записки» Карамзин продолжал содействовать стараниям Екатерины Павловны приобщиться вместе с мужем к русской культуре. В течение нескольких месяцев, предшествовавших войне 1812 года, он не принимал больше участия в политической жизни. Ростопчин же, потерпев неудачу в своей первой попытке вернуть расположение государя, продолжал поддерживать дружбу с Екатериной и стремился представить себя выразителем воли «дворянской оппозиции».

Ростопчин с большим искусством выбирал и использовал основные темы и приемы современной политической полемики, эффективно применявшиеся и в старорежимной Европе. Одной из этих тем была франкофобия, которую насаждали в России Шишков и другие. Еще одной была теория заговоров: начиная с 1789 года и консерваторы, и революционеры все чаще и чаще оправдывали все несовершенства реальности «подлыми заговорами» тайных обществ. После 1815 года царь также уверовал в то, что где-то в Западной Европе имеется некий руководящий центр, который организует революции, тем самым мешая ему проводить внешнюю политику. В период между 1789 и 1815 годами среди консерваторов широко распространились