Шрифт:
Закладка:
Вследствие чего всех организаторов журнала, в том числе и меня, зимой 1962–1963 исключили из комсомола, в котором я отродясь не состоял — ни до, ни после. Чего, очевидно, исключавшим в голову прийти не могло — чтобы кто-то моего возраста, умеющий не только читать, но и писать, не был приписан к их коммунистическому югенду. Поэтому я заслуженную кару принял хладнокровно, хотя и получил на следующий год в качестве дополнительной награды волчью характеристику из школы, не позволившую мне поступить в какой-нибудь престижный филологический ВУЗ страны, вследствие чего я до сей поры имею сильные пробелы в образовании, в частности не умею читать по-древнегречески, а также до 36 лет сильно пил много водки, пива, вина, один раз болел желтухой, три раза женился.
А между Питером и Москвою Россия лежит, с 1917 года мирная на вид. Одни говорят, что в ней обратно темно и не видно ни хрена, а другие — что она обратно надо всем человечеством гора. Новый-старый президент, сваливши из Питера в Москву, тем самым проделал обратный путь этого пьющего русского Петра-царя, однако нам все равно удалось сохранить почти все завоевания Октября. «Красная стрела» — это пространство между Питером и Москвой режет вдоль по волокнам, а не поперек, однако проедет «Стрела», и России шрамы тут же вновь восстанавливает по живому Бог. Вновь красивы красавицы, в лесу растут грибы, на Валдае мужики сдают краденый металлолом, а в городе Клину любому ученику накуриться марихуаны не в лом.
Но все это — в будущем, которое сейчас стало для меня прошлым. А тогда я ехал в дешевом вагоне прямо навстречу Ленинграду в компании таких же, как я, но постарше, милых товарищей, с которыми я и печатал журнал «Свежесть» на пишущей машинке «Москва» в количестве двенадцати экземпляров (четыре закладки). Один из этих товарищей к зиме сдал меня комсомольцам, сказав, что это именно я «вовлек его в такую грязную затею», а другой сначала был исключен из Лесотехнического института, зато потом был быстро-быстро восстановлен и еще быстрее сделал головокружительную карьеру в области досок и фанеры, очевидно войдя в полезный контакт с карающими компетентными органами, чего люди по нынешним временам не только не стыдятся, а даже — наоборот. Более того, многие из начальничков практически гордятся тем, что имеют хоть какое-то отношение к месторождению и прежнему роду занятий нашего нынешнего нового-старого Президента, дай нам всем, в том числе и ему, Бог здоровья и терпения, чтобы окончательно не скурвиться от нашей такой амбивалентной жизни, как на качелях — то вверх, то вниз.
Едем, едем, едем, едем в тусклой электрической мгле, только бы с верхней полки не физдануться внезапно, вдруг снова оказавшись на родной земле (с переломанными ребрами). Едем, едем, едем, едем, а туда или сюда, в принципе непринципиально, не се па, дорогие друзья?
Но я не об этом, я не о том. «Поезд бежал и удваивал скорость…» — пели товарищи, аккомпанируя себе на семиструнной гитаре. Меня поражало все — огромные российские пространства, станции и полустанки, на которых, в отличие от Сибири, уже продавали стаканами вишню, а не кедровые орехи. Я был изумлен, когда питерский студент-проводник, с которым я хотел поговорить об Ахматовой, сказал мне, что таковую не знает, что родом он «пскопской», и похвастался принадлежащей ему дефицитной в те времена семицветной шариковой авторучкой, а также обоюдосторонней пластмассовой расческой с разных размеров зубьями, добавив, что ею, видать, очень хорошо «мандалошек вычасывать».
Мчится, мчится, мчится, дальше мчится «Красная стрела», и опять видно — то хрен, то ни хрена. То рощи, то перелески, то Колчак, то Собчак, то Кобзон, а то и обратно в ушах какой-то тихий неземной колокольный звон. Волки рыщут, оленей едят, олигархи, педофилы, платоны, шизики да физики по тюрьмам сидят, комар завис на стене. Ну что же делать, если нам выпало родиться и помереть в одной и той же горячо любимой нашей стране? Не на Запад же в самом деле всем уезжать, да и кто тогда, граждане, будет Россию окормлять? Да и заграницы на всех не хватит. Ведь заграница маленькая, а Россия большая…
Было и еще много чего интересного и запоминающегося, всего не перечесть, но вот мы уже и в Ленинграде с его Московским вокзалом, различными колоннами, каналами, памятниками, дворами-колодцами, музеями и другими достопримечательностями, полезными для культуры, если кто ее до сих пор любит, а не кичится тем, что новые времена требуют новых старых песен.
Да и в вагонах «Красной стрелы» теперь культурно, не коитус, пьянка или разврат, а уровень обслуживания пассажиров чрезвычайно повысился, чему каждый из нас, как ребенок, рад. Даже злостный оппозиционер, если едет в «Красной стреле», например, то он становится всем другим деловым ребятам, включая депутатов Государственной Думы и членов Совета Федерации, наглядный пример.
В первый же свой питерский вечер я немного оконфузился, но зато еще лучше познал жизнь, в которой должен вариться писатель, чтобы состояться в качестве творческой личности. Но вариться строго определенное количество времени — ведь и суп при неправильной его готовке выкипает, и молоко убегает, и картошка становится клеклой, чего уж тогда говорить о живом человеке.
Конфуз мой заключался в том, что, когда мы с упомянутыми товарищами и старыми, на мой тогдашний взгляд, девушками вышли поздним вечером из ресторана «Кавказский», который тогда помещался на Невском проспекте в подвальчике, я вдруг забыл, что нахожусь в чужом городе, и, попрощавшись с компанией, вскочил в проходящий троллейбус. Дальше я шел по каким-то темным улицам, обнявшись с каким-то бородатым человеком и распевая с ним на пару вечно актуальную песню Б.Ш. Окуджавы «А мы рукой на прошлое вранье, а мы с надеждой в будущее, в свет». Проснулся я с первыми лучами ласкового питерского солнца на территории неизвестной мне автобазы, в кузове неизвестного грузовика, но зато в одиночестве.
Утреннее небо стояло над моей головой. Беспрепятственно миновав сонного вахтера, я вышел на улицу где-то в районе, как я теперь понимаю, Александровской лавры и, осведомившись
