Видимо, поэтому ему было предложено занять этот дом, но он не решался жить здесь один бок о бок с большевиком и очень обрадовался, когда узнал, что тут поселился я, поскольку он считал меня порядочным человеком. Со мной, по его словам, он чувствовал себя гораздо лучше, чем с кузнецом, от которого несло дымом, как от вулкана, или с каким либо Асклепием[90].

Мне повстречался самый странный солдат германского вермахта. Фронтовой опыт Бернгард получил во время службы в финском маршевом батальоне, и он любил рассказывать о диких боевых нравах финнов. В частности, о том, как они одним махом ножом вырезали кадык противнику и брали его в качестве трофея, чтобы потом похвастаться им по возвращении домой. У него самого в багаже хранился такой специальный нож. По его словам, он даже видел, как русское воздушно-десантное подразделение превратилось в лед, пока летело до земли после высадки из самолета.

Бернгард страдал не только косоглазием. Он еще и плохо слышал. Его военная служба началась еще в австрийской армии, и кандидатом в офицеры он стал, скорее всего, по протекции. Бернгард ничем себя не проявил на фронте и переходил из одной части в другую. В Финляндии он, возможно, подхватил какую-нибудь болезнь, иначе любая военно-врачебная комиссия с подобными расстройствами зрения и слуха ранее признала бы его негодным для армейской службы. Отец у него в прошлом занимал большой пост на государственной службе и сейчас был на пенсии. Бернгард называл его не иначе как «мой папа», делая ударение на первом слоге слова «папа». Этот папа научил своего сына австрийскому варианту игры в тарок, где играют большими красивыми картами. Карты были у него с собой, и иногда в свободные апрельские вечера он учил меня особенностям игры по-австрийски. Я преуспел в некоторых премудростях, но по-настоящему играть так и не научился, поскольку мы «шуршали», по образному выражению Бернгарда, вдвоем. То была игра, наполненная наивным очарованием, напоминавшая игру в шестьдесят шесть[91].

Бернгард был в обучении неутомим. И если был на земле человек, который полностью отдавал себя педагогике, то это был он. Человек, который верил, что людей можно исправить рассудительностью. Такому наивному убеждению соответствовала и литература, которую он читал. То были книги для детей, прочтенные мною, когда я был еще маленьким мальчиком: романы Иоханны Спири[92] и им подобные. С огромным воодушевлением он вспоминал о времени, проведенном в молодежных лагерях, где вместе с молодыми англичанами, швейцарцами, французами, итальянцами и американцами его приобщали к принципам морали и демократии.

Я как-то поинтересовался о том, что сказали бы его друзья детства, если бы увидели своего приятеля в качестве кандидата в офицеры гитлеровской армии.

– Им хорошо известно, что я – австриец, а следовательно, что меня обязательно забрали бы в эту армию.

– Разве ты не стал солдатом добровольно?

– Да, но в австрийской армии, а это нечто другое.

Я не удержался и поинтересовался, получал ли он там повышения в звании.

– Там я давно уже был бы капитаном, – заявил Бернгард.

На этом мне, чтобы не обидеть соседа по комнате, пришлось прервать беседу.

Мы с ним много читали. В доме я нашел томик Пушкина, стихи и рассказы на русском языке. Томик принадлежал Марусе, и по моей просьбе она очень выразительно прочитала мне несколько стихотворений. Я не понял ни слова, но их благозвучие поразило мое ухо. Малышка пришла в восторг и принесла мне тетрадку, в которой ее детским почерком были написаны стихотворные строки, обведенные карандашными цветными рамками. Я сильно удивился – Маруся писала стихи! Они состояли из четырех и более строф. Насколько мне удалось понять, стихотворения были посвящены луне, весне, снегу и колодцу перед домом. Девочка стала зачитывать некоторые из них, но тут послышались шаги моих товарищей, и она замолчала, быстро спрятав тетрадку под столом.

Вечером я попросил Марусину маму одолжить мне небольшой горшочек. Поскольку теперь меня кормили непосредственно творениями полевой кухни, не отличавшимися разнообразием, приходилось изыскивать возможности, чтобы как-то дополнять свой рацион. К удивлению всей семьи, я сварил пудинг. Они никак не могли понять моих манипуляций с молоком, хотя давно заметили, что в сыром виде оно вызывает у меня отвращение. Семейство пришло в восторг, увидев, как при добавлении щепотки белого порошка молоко стало набухать, сделалось более сладким и плотным, когда остыло, превратившись во вкусный крем. Их восторг только усилился после того, как они по маленькой ложечке попробовали мое творение. Под одобрительную улыбку хозяина дома я наложил Марусе целую тарелку пудинга, а вечером она вручила мне свое стихотворение, написанное на хорошем листе бумаги и разукрашенное разноцветными букетиками цветов.

Под каким-нибудь предлогом по вечерам все семейство старалось зайти в нашу комнату. Они обнаружили, что по ночам я надеваю на себя изящную шелковую пижаму цвета морской волны, приобретенную еще во Франции. Похоже, что подобного им видеть не доводилось, а то, что такую вещь может надевать на себя мужчина, вызывало у них недоуменные смешки. Маруся же обшила мою кровать широким белым воланом, который она достала из сундука.

Не меньшее удивление вызывало у хозяев и ночное одеяние Бернгарда. Он носил черные шерстяные ручной вязки кальсоны, как у трубочиста. Столь экзотическое одеяние связала его мама. Кальсоны были ему велики, и он подвязывал их под мышками веревочкой, а голые руки скрещивал на груди.

В Страстную пятницу я читал Евангелие от Марка. В нем написано, как первосвященники с книжниками, насмехаясь, говорили друг другу: «Других спасал, а Себя не может спасти» (Мк., 15: 32). Под конец «Иисус же, возгласив громко, испустил дух» (Мк., 15: 37). Внутренний, скрытый смысл этих фраз воистину велик, но порой вызывает иронию, поскольку истину эту понять дано немногим. Этот громкий крик Христа – крик человека, и любая ирония относится к его человеческой природе. А истина, скрытая в иронии первосвященников, тем отвратительнее, что исходит из варварской дикости их сердец.

2-й батальон по-прежнему располагался в сыром лесу. Специальной группе поручили доставить им продовольствие и боеприпасы. Но два танка, которые должны были обеспечивать это мероприятие, вышли из строя. У одного оборвалась гусеница, а у другого у пушки разорвало дуло. Противник становился все сильнее, что было вполне объяснимо: на открытом воздухе его боеспособность была выше, чем у нас. Наши войска размещались в шалашах, сделанных из веток. Погибло уже 4 офицера батальона.

С каждым днем видимость становилась все лучше, поскольку ветер разогнал облака. Остатки снега, лежавшего на черной земле, таяли. Повсюду слышалось журчание ручьев. В воздухе стоял звон