Шрифт:
Закладка:
– Никаких шулеров, – увесисто возразил Лапа. – Чвёрткин – катала. Это совсем другой уровень. Да и приглашаю в особую компанию. Все наподбор – суперэлита. Горпромторг, райпо, трест гостиниц. Один Симонянц – директор пляжа – чего стоит! Хозяева города. Так что размещение в «Жемчужине», в люксовских номерах. Машины, катера в распоряжение. Лучший отдых, лучшие девочки. Предлагаю с нами. Да и приоденешься к осени.
Алька задумался. Накануне от отца узнал, куда занесла его собственная популярность.
– Гляди, обормот, чего под подпись прислали? – прокурор потряс полученным документом. – Сына Поплагуева собрались сажать за клевету на советскую власть. Докатились!
– Почему сажать? – Алька удивился.
– А ты думал, премию тебе выпишут? Согласовывают, чтоб тебя на допрос вызвать. Согласователи! Будто не знаю, в кого целят. А стряпня твоя – и впрямь сплошная диссидентщина!
– Между прочим, диссидент – вовсе не ругательное слово, – возразил Алька. – Означает инакомыслящий. То есть мыслящий не как все.
Прокурор гневно, с сапом задышал:
– Знаешь чего, умник! Уезжай с глаз долой. Чтоб хоть месяц не вспоминали. А то не знаю, смогу ли замять.
– Так что? – поторопил Лапа.
Алька колебался:
– Сколько ставки?
– Начальная – по рублю за вист. Но это так, для разогрева.
Алька присвистнул:
– А если проиграюсь? Всё-таки не шахматы.
– Это с твоим-то мастерством? Ну а на край подстрахую деньгами. Так что голым не уедешь. Подумай.
– Подумал. Поехали.
Возвратились Алька с Лапой в сентябре, в мягком купе. Чвёрткин задержался в Сочи – под бархатный сезон «покатать» ещё месячишко в катранах. Уже на подъезде Лапа достал стянутую резинкой увесистую денежную пачку и всунул в запасной карман висящего на плечике пиджака – оливкового, тончайшего сукна, как и мечталось Альке.
– Пять тысяч. Можешь не пересчитывать.
Алька удивился. Летний сезон для него сложился роскошно. В карты везло как никогда: если не с прикупом, то с раскладом. Приоделся, хорошо заработал, – хоть деньги кидал без счету, на сберкнижке лежали отложенные две с половиной тысячи рублей. Отправил самолётом два чемодана подарков. Откуда ещё пять?
Он вопросительно повёл шеей.
– Премия! – скупо объяснился Лапа.
Алька отвернулся к окошку. Раздвинул шторки. За окошком весело мелькали молодые берёзки.
Припомнил, что чаще всего везло, если одним из партнёров оказывался Чвёрткин. Старался, правда, голову этим не забивать. Тем более что сам выигрывал честно… Так ему тогда казалось. Но теперь тайное стало явным.
– Выходит, всё это был мухлёж? – он резко обернулся к раскинувшемуся на диванчике Лапе. За это лето они сблизились. Вместе проводили время. Через Лапу перезнакомился и с городскими верхами, и с местной братвой. Можно было бы сказать, – сдружились. Если бы не одно «но». Всякий раз, когда любопытный Алька, увлекшись, вторгался в зону, куда Лапин не хотел его пускать, он натыкался на острый упреждающий взгляд. Так опасный хищник пресекает попытку вторгнуться на свою, запретную территорию.
Вот и сейчас Алька наткнулся на знакомый, предостерегающий взгляд. Но и свой не отвёл.
– «Замазать» решил? – спросил он напрямую.
Лапа поднялся. Крупный, элегантный, начавший грузнеть, с неизменной, вскользь, усмешечкой. Возложил тяжёлую лапу на Алькино плечо.
– Не дуракуй, чистюля, – предупредил он. – Кто ты есть, чтоб мне тебя «замазывать»? «Бабки» честные. Заработаны на ставках. На тебя ставил, и оказалось – правильно делал. Дал я тебе с них долю – не дал, – кто, кроме нас, знает, и что от того изменится? Ты чистым ехал, чистым возвращаешься. Какие разборки? Так что, не парься, бери. Да и я, похоже, в последнюю гастроль сгонял.
Алька скосился. Лапа, нависнув сзади, задумчиво разглядывал пейзаж за окном, – на смену березкам пошли городские окраины.
– Совсем другие деньги нынче на подходе. Я уж братву, из понадёжней, сбил в кулак.
– Рэкет?! – вырвалось новенькое, входящее в обиход словцо. Лапа усмехнулся.
– А хотя бы, – не стал отказываться он. – Не хуже прочих бизнес. Новым деловым самим «крыша» нужна, чтоб всё по понятиям организовать. Не может быть стадо без охраняющих собак. Не будет меня, начнут с них рвать клочьями все подряд – справа-слева: исполкомы, менты, «залётные». А я по понятиям дело поставлю. Кто под меня ложится – у того крыша не протечёт.
– Но и это – лишь подскок! – добавил он азартно. – В саму структуру надо вгрызаться. Производства под себя брать, чтоб внутрь, с потрохами. Не охранять, а захватывать. Хватит уж по зонам чалиться. Новая игра пошла: кто круче сворует, тот и власть под себя подомнёт. А значит, того и закон не достанет. Я и в Сочи в этот раз больше сгонял, чтоб с цеховиками застолбиться.
Он охлопал ладоши, будто калабашку сбил. И, уже жалея о минуте откровенности, прищелкнул кармашек на Алькином пиджаке.
– Бери и забудь. Не о мелочёвке нынче голова болит…
Состав начал притормаживать у перрона.
Алька прогуливался по Центральному городскому саду. Обычно ноги тянули его сюда с первыми дуновениями весны. В нём всё ещё жила скрываемая от других трепетная, жаждущая любви душа.
И когда состарившийся снег, изнемогая от жары, умирал под юным, свежим солнцем, в лёгком беззаботном насмешнике происходили удивительные перемены.
Весну он любил больше других времён года, потому что точно знал, что именно весной непременно встретит свою новую любовь.
Когда на деревьях распускались почки, и женщины скидывали с себя зимние коконы, Алька впадал в мистическое состояние.
Он бродил по улицам, аллеям, вглядываясь в лица встречных девушек, пахнущих тополиными почками, дурманящим запахом черёмухи, и ждал озарения. «Похожа на Наташку», – вдруг казалось ему. Догонял, разворачивал, видел удивленные и полные ожидания глаза. Не те! Вздыхал, неловко извинялся и отходил. Ему казалось, что счастье, новая его судьба где-то совсем рядом: за этим углом, на соседней аллее. Метался. Месяц за месяцем: март – предвкушение, апрель – возрождение, май – ожидание, июнь – понимание, что опять не случилось. Июнь для него становился месяцем очередного разочарования и опустошения. Потому начало лета он не любил.
Но сейчас установилось бабье лето. Пышное, доброе. Кроны шумели густые, зелёные. С вкраплениями желтизны. Лишь кое-где посыпались сухие листочки, будто первая перхоть с густой шевелюры.
Навстречу то и дело попадались девичьи группки. В летних платьицах, кое-кто – в белых халатиках. Явно из учебного корпуса мединститута – что за углом, напротив Путевого дворца. Сблизившись с Алькой, притихали, оглядывались и принимались шушукаться.
Рослый, с медальным профилем загорелый синеглазый красавец в оливковом, под цвет загару костюме, жёлтых, тонкой кожи шузах, в чёрной атласной рубахе, с подвязанным крапчатым белым галстучком, шёл, помахивая рифлёным кожаным «дипломатом». Но – что досадно – с взглядом, углублённым в себя. Будто никого не видел и не слышал.
А Алька и
